– Позволю себе со всей почтительностью возразить против этого, ваше преосвященство. Риварес совершенно неисправим. Безопаснее и разумнее поступиться на этот раз буквой закона и избавиться от него, пока он не натворил новых бед. После того, что вы, ваше преосвященство, сказали, я боюсь настаивать на своём, но ведь в конце концов ответственность перед монсеньёром легатом за спокойствие города придётся нести мне…
– А я, – прервал его Монтанелли, – несу ответственность перед богом и его святейшеством за то, что в моей епархии не будет совершено ни одного противозаконного деяния. Если вы настаиваете, полковник, я позволю себе сослаться на свою привилегию кардинала. Я не допущу тайного военного суда в нашем городе в мирное время. Я приму заключённого без свидетелей завтра, в десять часов утра.
– Как вашему преосвященству будет угодно, – хоть и хмуро, но почтительно ответил полковник и вышел, ворча про себя: – Что касается упрямства, то в этом они могут поспорить друг с другом.
Он никому не сказал о предстоящей встрече Овода с кардиналом вплоть до той минуты, когда нужно было снять с заключённого кандалы и вести его во дворец.
– Достаточно уж того, – заметил он в разговоре с раненым племянником, – что этот сын валаамовой ослицы – Монтанелли – берётся толковать законы. Не хватает только, чтобы солдаты сговорились с Риваресом и его друзьями и устроили ему побег по дороге.
Когда Овод под усиленным конвоем вошёл в комнату, где Монтанелли сидел за столом, покрытым бумагами, ему вдруг вспомнился жаркий летний день, папка с проповедями, которые он перелистывал в кабинете, так похожем на этот. Ставни были притворены, как и сейчас, а на улице продавец фруктов кричал: «Fragola! Fragola!»
Гневно тряхнув головой, он откинул назад волосы, падавшие ему на глаза, и изобразил на лице улыбку.
Монтанелли взглянул на него.
– Вы можете подождать в передней, – сказал он конвойным.
– Простите, ваше преосвященство, – начал сержант вполголоса, явно робея, – но полковник считает заключённого очень опасным и думает, что лучше…
Глаза Монтанелли вспыхнули.
– Вы можете подождать в передней, – повторил он спокойным голосом, и перепуганный сержант, отдав честь и бормоча извинения, вышел с солдатами из кабинета.
– Садитесь, пожалуйста, – сказал кардинал, когда дверь затворилась.
Овод сел, сохраняя молчание.
– Синьор Риварес, – начал Монтанелли после короткой паузы, – я хочу предложить вам несколько вопросов и буду благодарен, если вы ответите на них.
Овод улыбнулся.
– Моё г-главное занятие теперь – в-выслушивать предлагаемые мне вопросы.
– И не отвечать на них? Да, мне говорили об этом. Но те вопросы вам предлагали офицеры, ведущие следствие. Они обязаны использовать ваши ответы как улики против вас…
– А в-вопросы вашего преосвященства?..
Желание оскорбить чувствовалось скорее в тоне, чем в словах Овода. Кардинал сразу это понял. Но лицо его не потеряло своего серьёзного и приветливого выражения.
– Мои вопросы, – сказал он, – останутся между нами, ответите ли вы на них или нет. Если они коснутся ваших политических тайн, вы, конечно, промолчите. Но, хотя мы совершенно не знаем друг друга, я надеюсь, что вы сделаете мне личное одолжение и не откажетесь побеседовать со мной.
– Я в-весь к услугам вашего преосвященства.
Лёгкий поклон, сопровождавший эти слова, и выражение лица, с которым они были сказаны, у кого угодно отбили бы охоту просить одолжения.
– Так вот, вам ставится в вину ввоз огнестрельного оружия. Зачем оно вам понадобилось?
– Уб-бивать крыс.
– Страшный ответ. Неужели вы считаете крысами тех людей, которые не разделяют ваших убеждений?
– Н-некоторых из них.
Монтанелли откинулся на спинку кресла и несколько секунд молча глядел на своего собеседника.
– Что это у вас на руке? – спросил он вдруг.
– Старые следы от зубов все тех же крыс.
– Простите, но я говорю про другую руку. Там – свежая рана.
Узкая, гибкая рука была вся изранена. Овод поднял её. На вспухшем запястье был большой кровоподтёк.
– С-сущая безделица, как видите. Когда меня арестовали по милости вашего преосвященства, – он снова сделал лёгкий поклон, – один из солдат наступил мне на руку.
– С тех пор прошло уже три недели, почему же она в таком состоянии? – спросил он. – Вся воспалена.
Монтанелли взял его руку в свою и стал пристально рассматривать её.
– Возможно, что к-кандалы не пошли ей на пользу.
Кардинал нахмурился.
– Вам надели кандалы на свежую рану?
– Р-разумеется, ваше преосвященство. Свежие раны для того и существуют. От старых мало проку: они будут только ныть, а не жечь вас, как огнём.
Монтанелли снова взглянул на Овода пристальным вопрошающим взглядом, потом встал и вынул из стола ящик с хирургическими инструментами.
– Дайте руку, – сказал он.
Овод повиновался. Лицо его было неподвижно, словно высечено из камня. Монтанелли обмыл пораненное место и осторожно перевязал его. Очевидно, такая работа была для него привычной.
– Я поговорю с тюремным начальством насчёт кандалов, – сказал он. – А теперь позвольте задать вам ещё один вопрос: что вы предполагаете делать дальше?
– От-твет очень прост, ваше преосвященство: убегу, если удастся. В противном случае – умру.
– Почему же?
– Потому что, если полковник не добьётся расстрела, меня приговорят к каторжным работам, а это р-равносильно смерти. У меня не хватит здоровья вынести каторгу.
Опершись о стол рукой, Монтанелли задумался. Овод не мешал ему. Он откинулся на спинку стула, полузакрыл глаза и наслаждался всем своим существом, не чувствуя на себе кандалов.
– Предположим, – снова начал Монтанелли, – что вам удастся бежать. Что вы станете делать тогда?
– Я уже сказал вашему преосвященству: убивать крыс.
– Убивать крыс… Следовательно, если бы я дал вам возможность бежать – предположим, что это в моей власти, – вы воспользовались бы свободой, чтобы способствовать насилию и кровопролитию, а не предотвращать их?
Овод посмотрел на распятие, висевшее на стене:
– «Не мир, но меч…»[87] Как в-видите, компания у меня хорошая. Впрочем, я предпочитаю мечу пистолеты.
– Синьор Риварес, – сказал кардинал с непоколебимым спокойствием, – я не оскорблял вас, не позволял себе говорить пренебрежительно о ваших убеждениях и ваших друзьях. Не вправе ли я надеяться на такую же деликатность и с вашей стороны? Или вы желаете убедить меня в том, что атеист не может быть учтивым?
