На улице Кенкампуа аренда любого помещения, пригодного для совершения сделок, стоила бешеные деньги. Сапожник, владевший там своей будкой, разбогател, сдавая ее agioteurs. Горбун Бомбарио использовал для своей выгоды поверье, что прикасание к горбу приносит удачу. Он разрешал подписывать сделки на своем горбу и буквально за несколько дней сколотил на этом целое состояние — сто пятьдесят тысяч ливров.
Торговля процветала как никогда. Легкость в добывании денег влекла за собой и легкость в их проматывании. Продавцы золотых и серебряных украшений, бриллиантов, завозимых в больших количествах из Англии, а также тонких тканей установили на них цены, о которых прежде не смели и мечтать.
Мастера по изготовлению экипажей и коннозаводчики не успевали выполнять заказы, которые часто делали люди, вчера еще радовавшиеся, если у них было в чем выйти на улицу.
Владельцы земли продавали ее в три-четыре раза дороже, чем они могли бы сделать это шестью месяцами ранее. Рауты и балы, пиры и празднества, фейерверки и азартные игры поглощали время этих веселящихся новоиспеченных богачей, как дворян, так и простолюдинов.
Театры, танцевальные залы, рестораны и игральные дома привлекали к себе толпы людей, не знавших, куда девать деньги. Каждое представление в Опере собирало полный зал, сверкавший от ярких одежд, щедро украшенных драгоценностями. Сильно возросшее число экипажей на улицах делало жизнь пешеходов менее безопасной.
Необходимость в рабочей силе, чтобы обеспечивать всем необходимым парижан, число которых возросло на треть, и обслуживать все растущую армию богачей и ловцов удачи, повлекла рост ее стоимости.
Ремесленник, который прежде удовлетворялся пятнадцатью су в день, теперь получал шестьдесят и был, конечно же, ярым сторонником мистера Лоу, поскольку не мог быстро сообразить, что цена хлеба, как и других товаров, тоже выросла. Если прежде два фунта хлеба продавали за один су, то теперь уже один фунт его стоил четыре су. Таким образом, все его обогащение было не более чем иллюзией.
Создателя всего этого необыкновенного богатства, благодаря чьему гению и потоку бумажных денег Франция поднялась из болота нищеты и банкротства к невиданному расцвету, почти обожествляли. Когда он проезжал через Париж в своей дорогой карете, запряженной великолепными гнедыми в упряжи из серебра, и с парой лакеев на запятках, одетых в бордовые ливреи с серебряной вышивкой, люди, шедшие мимо, снимали шляпы и приветствовали его так, как будто он был королем. Если он появлялся на улице Кенкампуа, то его окружали телохранители, чтобы возбужденная радостная толпа не раздавила его.
Но, хотя внешне он оставался таким же невозмутимым и любезным, на душе у него было тяжело. Игрок, чья удача основывалась всегда на точности расчета, он недовольно смотрел на неопытных игроков, которые, ленясь просчитывать варианты, а то и вовсе не умея этого делать, слепо и опрометчиво бросались в спекуляции, начало которым дала его невнимательность.
Когда, наконец, трудящиеся поняли, что их возросшие доходы все равно не поспевают за ростом цен на самые необходимые товары, они стали протестовать, требуя повышения оплаты своего труда. А это, в свою очередь, повлекло за собой новое повышение цен.
Видя это, лаэрд Лауристонский понял ускользавший от него раньше экономический закон, который игнорировали те, кто для достижения популярности среди народа требовал все более и более высокой оплаты труда: стоимость общественного труда является величиной, которую никакая сила на земле не в состоянии изменить, и попытки такого изменения могут лишь вызвать самые ужасные последствия.
Платить за труд больше, чем он стоит, означает просто снижать покупательную способность денег, поскольку это неизбежно влечет за собой изменение масштаба цен.
Поняв это, мистер Лоу почувствовал, что он встретил какое-то новое и опасное явление, для которого тогда еще не было названия. Это явление было инфляцией. Он с чувством бессилия наблюдал, как она делает первые витки своей зловещей спирали, конца которой он не мог предвидеть.
К тому же и новости из Луизианы не радовали его. До сих пор лишь малая часть ее потенциальных богатств попала во Францию. Это приводило в отчаяние Уильяма Лоу.
— Скажи, Джон, когда и каким образом мы сможем получить дивиденды, под которые навыпускали наши акции? — говорил он раздраженно. — И что произойдет, когда акционеры начнут это понимать?
Мистер Лоу сохранял железное спокойствие.
— Ты пугаешься того, чего еще нет.
— Да, но может, очень даже может произойти.
— Люди, которые покупают акции по нынешним вздутым ценам, выражают таким образом свою веру в будущее. Они видят то, чего не хочешь замечать ты: что, хотя богатства Миссисипи и неистощимы, требуется время, чтобы колония могла до них добраться. Ведь проходит же время между посевом и жатвой. Давай запасемся терпением и не будем впадать в отчаяние.
— Ты хорошо сказал о сборе урожая. Ну, а что ты скажешь об отчете Дюшампа?
— Я скажу, что лучше его сжечь, пока его не прочли другие. Он не для публики. Нам не следует вызывать паники.
— Надеешься отложить ее на время?
— Надеюсь избежать ее. Все, что мне нужно, это время. Дай мне время, и все будет.
— Время! — вышел из себя Уильям. — Время! Это мольба каждого банкрота: дать ему время, и вдруг что-нибудь чудесное случится.
— Иди ты к черту с твоим пессимизмом, — сказал мистер Лоу. Потом он ободряюще улыбнулся брату, — Уилл, будь посмелее. Имей немножко веры!
Но Уильям веры от этих слов не приобрел.
— Я как будто слышу короля Филиппа II[69], восклицающего «Время и я — неразрывны». Но раз уж ты так надеешься на время, то все же придумай что-нибудь, чтобы в заморских колониях его проводили с большей для нас выгодой.
— Да, в этом кое-что есть, — согласился мистер Лоу. — Я подумаю.
В начале следующего года отходчивый регент объявил амнистию участникам заговора Сельямаре. Может быть, его тронули, а может быть, просто позабавили письма герцогини Мен, уверявшей его в своей преданности и любви, что сильно контрастировало с ее поведением, но он вернул ей свободу. Более того, он даже позволил ей помириться с ним. Это ей удалось сделать с большей легкостью, чем помириться со своим мужем, который продолжал обвинять ее в том, что ее интриги навлекли на него столько несчастий.
Бастилия открыла свои тяжелые ворота для конспираторов из Со, а заодно и для графа Орна, которому по-прежнему запрещалось жить менее, чем в пятидесяти лье от королевского дворца.
