Ого! А где этот чертов наследничек, владелец дома? Где Вагнер? (Я увидела контур Серого Дома на фоне неба и перед ним три головы — черт с рогами и свиным рылом, нотариус и… Да, таким, должно быть, видится мой муж невлюбленным глазам: взъерошенный чуб, острый птичий нос и дурацкая улыбка.)
— В отъезде. — Как ни глупо, я порядком обиделась за Кристофа: смеет еще всякая жаба в склянке судить его внешность!
В отъезде, скажите на милость! А ты сама кто?
— Я жена доктора, Мария Вагнер, к вашим услугам, досточтимый.
Жена!.. Так вот оно что!.. Влюбился, дуралей, и от восторгов страсти так потерял голову, что не пожелал осмотреть дом!.. Ведь мог я и подохнуть, к тому шло…
— Возможно, тебе следует поблагодарить меня, маленький сушеный уродец, и впредь выражаться осмотрительней?
Я разозлилась еще пуще, ибо то, что я передала сравнительно пристойными словами, было чередой непристойных и оскорбительных видений.
Ты права, ты права, прости меня. (Кажется, он испугался.) Откуда ты взялась такая умная? Я тебя знаю?
— От Фауста. Мне сказали, я его дочь. — Я не видела причин таиться от этой твари, запертой в стекле, к тому же мне стало любопытно, что скажет гомункул о своем создателе.
Он не сказал ничего. В нос мне ударил резкий запах нюхательных солей, а вернее всего, запах мне просто померещился, как и мерцание света перед глазами — вспышка, потом еще одна, словно молния без грома, и тут же все прошло. Уродец в колбе молчал и не двигался, неужели издох? Я вслушивалась в свои мысли, но посторонних более не замечала. Только отчего-то вспомнила крыльцо и дверь, и луч закатного солнца на двери. Знать бы, что имя Фауста так на него подействует, обошлась бы привычным враньем: сирота, мол, родных не ведаю…
— Ладно, — сказала я наконец, опуская крышку ларца, — извини, если что не так. Лежи или плавай, отдыхай как знаешь. Я приду завтра.
Амалия провела меня к хозяйке, непочтительно косясь в мою сторону. Я не сомневался, что она будет подслушивать. Госпожа Хондорф сидела у окна с шитьем. Волнения минувшего дня не прошли ей даром: деревянная спина словно надломилась, мускулы лица были расслаблены, и хоть я глядел против света, она показалась мне старой и совсем непохожей на Марию. В голосе ее уже не было стальной дрожи клинка, отразившего удар. Для ненависти, как для работы, нужны немалые телесные силы, а их-то у нее нынче было недостаточно.
— О чем вы забыли мне сказать вчера?
— Я забыл попросить прощения, — сказал я, подходя ближе. Серые глаза, в которые теперь можно заглянуть, как в остывающий раствор, пронизанный прекрасными стрельчатыми кристаллами. Серые прозрачные глаза. Как будто чуть темнее, чем у Марии и покойного учителя?.. Да не все ли серые глаза одинаковы?! — Мне не следовало говорить так дерзко и вызывающе с матерью моей любимой жены.
— Я не мать ей, — спокойно возразила она. А чего ты ждал, дурачина, — за два десятка лет она наловчилась выговаривать эти слова.
— Вы не мать ей, — повторил я так, чтобы это прозвучало и как согласие, и как сомнение. Она молча смотрела на меня. — Вы больше, чем мать, подобно тому, как долг выше греха. Вы избавили Марию от участи сироты, на которую обрекла ребенка та неизвестная, что была матерью по крови, но не по совести.
— Благодарю вас.
Что ж, и эти изящные построения, целиком заимствованные из воскресной проповеди, она наверняка слышит не в первый раз. Ну что ж, рискнем на большее.
— Если бы вы могли знать, достопочтенная госпожа, какую печальную историю невольно напомнили мне! Некогда у меня был приятель в Виттенберге, юноша одинаково искушенный и в хорошем, и в дурном. Обучаясь наукам, он превзошел всех нас, но непомерное любострастие мешало ему называться достойным человеком. И вот однажды — а было это, как я уже сказал, весьма давно, двадцать лет назад или все двадцать пять, — он отправился в Польшу, чтобы учиться там в университете, и по дороге остановился вот в этом самом городе. Ибо здесь он повстречал молодую женщину, недавно овдовевшую, — то ли в церкви, то ли у колодца, то ли просто на улице, он говорил мне, да я позабыл…
Она снова выпрямилась, опустив на колени шитье, и сжала губы. Удар попал в цель? Или добропорядочную женщину рассердила праздная болтовня незваного гостя?
— Та женщина не устояла перед его посулами, — а я полагаю, он представлял свои намерения чистыми и возвышенными, обещал взять ее в жены, ибо таков был его обычай, — но не того он желал в действительности, о чем говорил. Он бросил ее и уехал, не заботясь о том, что с ней станет, а позже кто-то ему сказал, что у несчастной родился ребенок. — Добропорядочная женщина молча негодовала. — Вы ничего не слыхали об этой истории?
— Нет. — Слишком поспешно ответила или просто резко?
— Да, впрочем, это и понятно: люди охотнее прощают подобные грехи вдовам, чем девицам, и я склонен полагать, что большой беды с этой молодой женщиной не случилось. Может быть, ребенка взяли на воспитание в монастыре, или же она подбросила дитя, и если нашелся кто-то, подобный вам…
Госпожа Хондорф дожидалась, пока я договорю.
— Так вы ничего не знали об этом? Жаль, ибо мне пришло на ум, что тем ребенком могла быть Мария.
— Все возможно в земной юдоли, но Боже небесный, откуда мне знать?
— Те люди, что принесли ребенка, ничего вам не сказали?
— Служанка нашла ее на крыльце. Я никого не видела.
С тем ее и возьми. Да с какой стати ей сознаваться, даже если я прав? Теперь, когда все, кто мог бы опровергнуть ее ложь, мертвы или очень стары — а будь они и молоды, как их сыскать?
— Да верно ли вы ее муж? Болтаете невесть о чем, выспрашиваете о ней… Не желаете сказать прямо, что у вас на уме?
— Ничего, кроме того, что уже сказал, клянусь вам в этом. — Вздумай я сказать прямо, она меня выставит, не даст и договорить, чтобы Амальхен поняла поменьше, — неважно, правдивы ли мои догадки или нет. Впрочем, она-то сейчас могла вообразить, что я из судейских и, прикрываясь наглой ложью, выкапываю на свет прискорбную историю дочери блуда, совершившей какие-то преступления. Тем меньше ей поводов для откровенности. — А чтобы подтвердить, что я муж Марии, я представлю вам любые доказательства.
— В этом нет нужды.
— Тогда простите меня снова, и всего вам наилучшего.
— Постойте.
Я обернулся.
— От чего же умер этот ваш приятель? Вы не сказали.
— А, он… Разве я сказал, что он умер? — Глаза ее расширились. — Впрочем, вы угадали. Он умер злой смертью, которую не подобает описывать, и многие достойные люди в нашем городе полагали, что ему воздалось по грехам.
