Потом, устремив на Самуила скорее печальный, чем гневный взор, она промолвила:
— Видно, ты правду сказал. Говорила же мне моя матушка, что любовь — это страдание. Вот я и страдаю.
Она все еще старалась заставить себя уйти.
Самуил по-прежнему не шевелился. Он стоял так неподвижно, что его можно было бы принять за статую, если бы не глаза, горевшие в потемках жарким пламенем.
— Если ты страдаешь, — сказал он, — отчего бы не попросить меня, чтобы я тебя исцелил?
Эти слова Самуил произнес таким нежным, проникновенным голосом, что истерзанная душа Гретхен всеми фибрами отозвалась на его звуки. Она сделала шаг к нему, потом еще один и еще. Но вдруг отпрянула в ужасе:
— Нет, нет, нет! Не хочу! Ты страшный человек. Ты проклят. Ты ищешь моей погибели. Но тебе меня не поймать.
— Я уже сказал, — повторил он, — что не сделаю ни шагу в твою сторону. Ты же видишь, я не двигаюсь с места. Если бы захотел, я в три прыжка настиг бы тебя, разве нет? Но мне нужно, чтобы ты стала моей по доброй воле, и я этого дождусь.
— Хочу пить, — пробормотала Гретхен.
И, помолчав, шепнула покорным, ласкающим голосом:
— Это правда, что ты можешь меня исцелить?
— Пожалуй, что так, — сказал Самуил.
Выхватив из кармана складной нож, девушка раскрыла его и решительно шагнула к нему, вооруженная и оттого осмелевшая:
— Не прикасайся ко мне, а то я всажу в тебя нож. Ты только вылечи меня.
Но тут же — бедное дитя! — она отшвырнула нож далеко в сторону и воскликнула:
— Я совсем сошла с ума! Хочу, чтоб он меня лечил, а сама ему угрожаю. Нет, мой Самуил, я больше не буду тебе грозить. Смотри, я выбросила свой нож. Умоляю тебя… Ох, как болит голова! Я прошу у тебя прощения. Исцели меня скорее! Спаси меня!
Она упала к ногам Самуила и обняла его колени.
Это была поразительная картина: в бледном сиянии луны среди диких скал юная красавица с распущенными волосами в слезах извивалась у ног мужчины, недвижимого, словно мраморное изваяние. Самуил, скрестив руки, мрачно взирал на этот пожар бушующей страсти, зажженный им в крови невинного создания. Гретхен была вся объята невыразимым жаром: горячие искры вспыхивали в ее глазах, казалось роняя свои отсветы на смуглую кожу девушки. Она была дивно хороша в эти мгновения. Огонь страсти, пожирающий бедное дитя, был так жгуч, что Самуил почувствовал, как и сам поневоле начинает ощущать его. Лихорадка, снедающая Гретхен, это пламя, обжигавшее ее изнутри и освещавшее снаружи, все глубже проникали в его кровь.
— Ах, ты вечно на меня злишься! — вскричала прекрасная дикарка. — За что ты ненавидишь меня?
— У меня нет к тебе злобы, — отвечал Самуил. — Я тебя люблю. Это ты меня ненавидишь.
— О нет, теперь уже нет! — отозвалась она с нежностью, поднимая к нему свое очаровательное лицо.
Но тотчас ее настроение переменилось, и она, ни секунды не помедлив, резко выкрикнула:
— Ты прав! Ненавижу тебя!
Она кинулась прочь, но, не пробежав и четырех шагов, без сил рухнула на землю, будто мертвая.
Самуил не шелохнулся. Он только позвал:
— Гретхен!
Она приподнялась на коленях и с немой мольбой протянула к нему руки.
— Ну же! Иди ко мне! — сказал он.
Она униженно подползла к нему и простонала:
— Я совсем без сил! Подними меня.
— Ты сама просишь об этом?
Он наклонился над ней, взял за руки и заставил встать.
— О, ты сильный! — сказала она так, словно бы гордилась им. — Дай-ка поглядеть на тебя.
Положив Самуилу руку на плечо, девушка слегка отстранилась, чтобы получше всмотреться в его лицо.
— Ты прекрасен, — промолвила она. — Похож на князя тьмы.
Каждое ее слово и жест были сейчас полны пленительной грации, в движениях появилась невероятная гибкость, в голосе — неотразимое очарование. В борьбе, что вела с самой собой эта бедная невинная душа, ужас все еще одерживал верх над соблазном. Но Самуил чувствовал, что хладнокровие покидает его: огонь, охвативший сердце жертвы, готов был пожрать самообладание искусителя.
Внезапно Гретхен обвила руками его шею и, привстав на цыпочки, прислонилась лбом к его щеке. Страсть, которую он распалил в ней, охватила теперь уже его самого, и он впился поцелуем в ее губы.
Это прикосновение заставило Гретхен содрогнуться. Порыв ярости мгновенно прогнал прочь сладострастное томление: сильно укусив Самуила в щеку, девушка вырвалась из его объятий и резко отскочила прочь с гневным гортанным возгласом. И туг же, мгновенно укрощенная, с трепетом подняла на Самуила смиренный взор, молящий о прощении:
— Я тебе сделала больно? Да?
— Нет! — отвечал он, внезапно оживая: теперь он больше не походил на мраморную статую. — Нет, я тебе благодарен. Такая боль сладостна. Там, где ужас сродни очарованию, где опасность пополам с блаженством, а ненависть сплетена с любовью, — да, только там душа соприкасается с бесконечностью. Я это и люблю в тебе.
— Что ж, тем хуже! — выкрикнула Гретхен. — Да, я тоже тебя люблю!
Она осеклась, потом прошептала:
— Ах, какой стыд! Я готова нарушить мой зарок! Нет, лучше умереть!
Стремительным, словно молния, движением она схватила свой нож, поблескивавший среди травы, и ударила себя в грудь.
Самуилу едва удалось вовремя удержать ее руку. Клинок не успел проникнуть глубоко, но кровь все же брызнула.
— Несчастное дитя! — пробормотал он, отнимая у нее нож. — Хорошо, что я не опоздал. Рана не опасна.
Гретхен, казалось, и не заметила, что ранена. Она смотрела прямо перед собой затуманенным взором, будто мысли ее блуждали где-то далеко. Потом провела ладонью по лбу, словно прогоняя забытье.
— Тебе больно? — спросил он.
— Нет, наоборот, стало легче. Разум вернулся ко мне. Я теперь понимаю, что надо сказать.
Она залилась слезами и, молитвенно сложив руки, заговорила:
— Выслушайте меня, сударь. Надо вам меня отпустить. Видите ли, нельзя совсем не иметь жалости. Ну вот, я у ваших ног. Вы победили, вы сильнее, и если пожелаете, я стану вашей. Так вот, пощадите меня! В милости ведь больше величия, чем в расправе. Ох, правда, я вас умоляю! Для чего вам быть жестоким со мной? Неужели вы погубите бедное созданье, только чтобы на минутку потешить свое самолюбие? Подумайте, что со мной станется потом! Или вы боитесь, что когда опасность минует, я снова стану задирать вас? О, что вы! Это мне такой урок, что я никогда уж его не забуду. И даже могу сказать об этом госпоже Христиане. Как вы прикажете, я так и сделаю. Ну правда же, это все очень разумно, что я вам говорю? Вы сами видите, вам теперь нет никакой нужды меня больше терзать. Вы мне окажете милость? Я валяюсь у вас в ногах, что еще я могу сделать? Вы мужчина, а я пока даже не женщина, я всего лишь ребенок. Кто же станет принимать всерьез то, что говорят или делают дети? Разве ребенка можно губить за одно какое-то слово? О сударь, смилуйтесь!
