— Stasera![7]
… Симон Черный еще не успел уснуть в своем московском доме, когда встревоженный слуга постучал к нему.
— Срочный гонец из Вильно от Корнелиуса Моркуса.
Симон резко поднялся с постели и опустил ноги на пол.
— Немедленно сюда.
Случилось что-то крайне важное: гонец от Моркуса из самого Вильно — этого еще не было.
Симон быстро оделся.
Измученный, уставший, еле стоявший на ногах гонец прошептал:
— Брат Корнелиус просил срочно… Он сам определял… Очень сильные яды… Венецейские… у людей Лукомского. Он хочет отравить Великого князя… Мне не удалось их обогнать — они уже здесь…
Они не только здесь — они уже в Кремле. Иван Васильевич сию минуту пирует с ними. Кого послать? Что сделать? Некого… Каждая минута дорога… Придется самому.
Симон, не обращая никакого внимания на гонца и слугу, быстро вышел из комнаты, выбежал из дома, вскочил на неоседланного коня и помчался в сторону Кремля.
Стражник беспрепятственно пропустил его, поскольку Симон числился одним из Фрязиных, строящих кремлевскую стену.
Оставив у ворот коня, он, запыхавшись, побежал, перепрыгивая через мусор и кирпичи, к Вознесенскому собору, где протопопом служил брат седьмой заповеди Алексий.
Симон вбежал в собор — там шел молебен — он проскользнул в служебное помещение, поднял крышку сундука и стал вытаскивать оттуда какие-то грязные лохмотья.
Через несколько минут он преобразился в юродивого — оборванца, увешанного цепями и веригами.
Растрепав бороду и волосы, измазав лицо и руки сажей и посыпав голову золой из печи, он покинул храм и, опираясь на суковатую палку, побежал в сторону кремлевских палат Великого князя…
Глава десятая
БЛАГОДАРНОСТЬ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ (1493 г.)
Обычно во время приемов в Кремле, которые происходили довольно часто (то приезжало какое-нибудь посольство, то уезжало, то праздник, а то и просто пожаловать кого-нибудь хочется), Иван Васильевич, согласно давным-давно заведенному еще его предками обычаю сидел за отдельным столом. Чуть поодаль с обеих сторон сидели ближние бояре и советники: Патрикеев, Оболенский, Маммон, Ощера и другие, еще чуть подальше — остальные придворные а сбоку у стены устанавливался гостевой стол, где восседали приглашенные Великим князем на обед или ужин.
Как правило, желая поощрить гостей, Великий князь посылал им (через стольничего) как бы со своего стола чашу с вином и полагалось выпить ее до дна, что было своего рода проверкой гостя на устойчивость и доставляло огромное удовольствие всем присутствующим.
В большинстве случаев гость обязанный пить до дна, (ему открыто говорили, что в противном случае это будет расценено как неуважение к государю), с трудом, захлебываясь и порой проливая вино, допивал огромную чашу, объемом с кружку[8], и через несколько минут падал замертво, после чего его уносили под громкий хохот присутствующих.
Из всех иноземцев, которые выдержали это испытание и продолжали еще несколько часов пировать, как ни в чем не бывало, вошли в историю только двое: покойный болонский мастер Аристотель Фиорованти и странствующий рыцарь Николай Поппель.
Русины, литвины и поляки в счет не входили — они в подавляющем большинстве спокойно выпивали в честь Великого князя кружку, не пролив ни одной капли, и всем своим видом показывая, что могут выпить еще несколько.
Именно таким человеком и был князь Лукомский, высокий крупный и бородатый, с огромным животом. Он едва ли не тремя глотками опорожнил пресловутую кружку, весело крякнул, встал, низко, ткнувшись лбом в стол, поклонился Великому князю и многозначительно взглянул на Патрикеева.
Патрикеев так же многозначительно взглянул на Великого князя.
Смысл этих никому непонятных переглядываний заключался в том, что еще перед своим приездом Лукомский послал гонца Патрикееву с письмом, в котором просил приема у Великого князя, обещая передать письменное известие государственной важности.
Разумеется, когда Лукомский приехал, Патрикеев спросил его, в чем именно заключается этот пресловутый секрет, но Лукомский начал мяться и лишь показал Патрикееву нижнюю часть письма с подписью князя Федора Бельского, заверяя, что письмо содержит настолько серьезную державную тайну, что он может передать ее лично государю.
Конечно, Патрикеев мог бы применить силу, нажим, угрозу и отнять это письмо, но он не хотел ссориться с Лукомским.
Этот странный князь, год назад прибежавший из Литвы, ухитрился чем-то понравиться государю, Иван Васильевич ласково принимал его уже несколько раз и даже сейчас узнав что Лукомский возвращается из Литвы, куда он ездил со своими людьми якобы как доброхот на разведку под предлогом покупки каких-то там деталей, необходимых огранному игрецу Великой княгини, Иван Васильевич даже решил пригласить его на ужин.
Патрикеев опасался, что Великий князь может быть недоволен насилием по отношению к новому фавориту, и потому разрешил Лукомскому самому вручить это якобы столь важное письмо Великому князю.
И вот сегодня вечером, впервые за много лет, Великий московский князь Иван Васильевич, находясь в прекрасном расположении духа, сделал то, что делал крайне редко и лишь по отношению к особо высокопоставленным гостям — он милостиво кивнул Лукомскому и жестом пригласил его подойти поближе к великокняжескому столу.
Грузный Лукомский бодро засеменил ножками и, бухнувшись на колени перед столом Великого князя, склонил голову, протягивая свернутое в трубку письмо.
Иван Васильевич не стал сразу читать.
Он отпил добрый глоток вина, обглодал нежную ножку куропатки и, вытерев жирные пальцы о волосы, как это было в обычае тех времен, обернувшись привычно — нет ли где рядом Софьи, которая всегда очень сердилась на него за это, — развернул грамоту и стал ее читать.
По мере чтения лицо его все более мрачнело, он взглянул на стол придворных и знаком подозвал к себе дьяка Федора Курицына и Патрикеева. Когда те подошли и низко поклонились, он протянул письмо Курицыну и спросил:
— Ты не раз видел грамоты, писанные князем Федором Бельским. Это его рука?
Федор Курицын вгляделся в текст, и его лицо тоже помрачнело.
— Очень похоже, — сказал он.
— Патрикеев, — сказал Великий князь, — мы пригрели змею на груди: князь Федор Бельский хочет отравить меня и в этом письме своей рукой пишет об этом черным по белому.
— Как, государь? — поразился Патрикеев.
