И Бернардо стрелой умчался прочь, унося с собой пули, в могущество которых он верил всей душой.
Хотя казалось, что Бернардо выздоравливал очень быстро, следы опасной болезни, мучившей его, были еще свежи, заметны и вызывали отвращение. Другой страдал бы по этой последней причине, а он радовался: после того, что произошло между ним и Анджелой, важно было, чтобы его считали по-прежнему больным, слабым и неспособным заниматься никакими делами. Поэтому он с величайшим трудом, если взглянуть со стороны, добрался до своей комнаты и, едва войдя в нее, тут же упал на кровать, еле переводя дыхание.
— О Святая Дева! — воскликнула сиделка, увидев его. — Какая неосторожность!.. Встать в таком состоянии!.. Вы же клялись, что больше не сделаете этого!
— Вы правы, Марта, — ответил он умирающим голосом, — я был крайне неосторожен; но вы же понимаете, что слугой, вынужденным лежать в кровати, не бывают довольны… Я хотел испробовать силы… Но пока еще очень болят ноги.
— О Святая Мария! — вновь запричитала сиделка, поспешно снимая с него обувь. — Как вы только смогли передвигать ноги!
— Больше не буду этого делать, моя добрая Марта.
— Я думаю! Иначе вам придется не меньше полутора месяцев ходить на костылях.
— Да исполнится воля Божья!
— О синьор Гавацца, вы слишком благородный человек, чтобы Господь Бог не сжалился над вами, — продолжала Марта, чрезвычайно осторожно укладывая больного в постель, — но, несмотря на это, можете быть уверены, что если что необычное и случится в Кивассо за ближайший месяц, то сообщать об этом в Рим придется не вам.
Через несколько минут после того, как старуха, наведя порядок, удалилась, в комнату тихим, размеренным шагом вошел брат Луиджи.
— Гм! — буркнул он, увидев, с каким трудом больной приподнимается с подушек. — А я думал, что ты уже на ногах, Бернардо.
— Стоило мне встать, преподобный отец, как болезнь снова свалила меня в постель… Я просто в отчаянии; ведь скоро денег совсем не останется, тогда как в Сантони этот мерзавец-граф гребет деньги с захваченных им земель.
— Это доказывает, — суровым тоном сказал монах, — что там ведут себя разумно, а здесь — легкомысленно, тратя огромные суммы на что попало. Подумать только! Помимо того, что маркиза ди Спенцо отдала своей дочери, она владеет землями стоимостью в три миллиона римских скудо, и при этом ей не хватает денег!
— По крайней мере, вы, преподобный отец, сможете отдать мне справедливость, признав, что, если это и так, то моей вины тут нет.
— Хорошо, Гавацца; но мне кажется, что в Кивассо очень сильно жаждут денег, которые получают в Сантони. Послушай, друг мой, добрый совет: не хитри со мной. Ты, я уверен, задумал что-то дурное.
— О mio padre! note 12 Что я могу сделать в таком состоянии?
— Я прекрасно понимаю, чего ты хочешь, и точно знаю, на что ты способен; но я хочу, чтобы граф безраздельно властвовал в Сантони, а ты здесь довольствовался ролью управителя. Позднее ты обретешь независимое положение, но нужно подождать; это мое последнее слово.
Гавацца был в ярости, кусал губы, чтобы не взорваться, но сказал себе, что, в конце концов, этот монах, как бы силен он ни был, не так уж непобедим, что религиозный сан в нынешних обстоятельствах делает его более уязвимым, чем кого бы то ни было; и Гавацца обещал придерживаться роли, которую навязал ему Луиджи. В то же время он мысленно дал себе клятву в самое ближайшее время разорвать те путы, какими монах пытался его связать.
«Преподобный отец, — мысленно обращался он к нему, — что бы вы ни делали, я ясно вижу, что мы враги; но почему? Владеть по-настоящему вы ничем не можете, ваш сан не позволяет этого; маркиза подчиняется вашей воле, но без всякой пользы для вас, а Анджеле вы не смеете перечить даже в мелочах. Так что, по здравому размышлению, преподобный отец, я сильнее вас, и очень скоро вам придется это признать».
На следующий же день, несмотря на упреки сиделки Марты, Бернардо на костылях появился на улицах Кивассо, принимая поздравления от одних, выражения сочувствия — от других, но при этом внимательно следя за тем, чтобы все поверили, будто он не может ходить и из-за слабости и боли почти прикован к земле. В тот же вечер над маленьким городком Кивассо пронесся сильный ураган: небо было в огне, гремел гром, молнии пробивали тучи, дождь с градом лил как из ведра.
Пастух Царка пас стада в горах. Напуганный ураганом, к грохоту которого примешивалось блеяние овец и лай собак, он, мрачный и притихший, сидел в своей хижине, как вдруг при сильном разряде молнии ему показалось, что вдалеке по полю идет человек и направляется к нему.
— Боже мой! — прошептал он, перепугавшись еще больше и осеняя себя крестным знамением. — Неужели это Бернардо Гавацца? Что ему здесь надо?.. Куда уж дальше гневить Господа Бога?.. Нет, нет, я и с места не сдвинусь… Однако Господь Бог совсем не жалует меня: крыша хижины наполовину продырявилась и дождь льет на голову — не осталось и клочка сухой соломы; последний кусок хлеба уже съеден, а голод не утихает…
Жалобы пастуха были прерваны раскатом грома, потрясшим землю.
— О, — вскричал Царка, падая на колени, — я знаю, что не должен роптать, ведь столько людей несчастнее меня!
— Верно, — донесся голос из темноты, — докажи же, что ты сильный человек, и не будешь нуждаться ни в чем.
В ту же секунду блеснула молния и Царка узнал Бернар-до Гавацца.
— А! Господин Бернардо, — сказал молодой пастух, — вы меня напугали!
— Тем хуже! Ибо, corpo di Dio, боязливые люди ни на что не способны, и с этим недостатком ты будешь пасти овец под открытым небом, пока не сдохнешь от нищеты, тоски и страха!
— Но, когда такая погода…
— Не жалуйся, Царка, для меня лучшей не надо, эта как по заказу.
— Значит, господин Гавацца, у нас разные вкусы.
— Наверное! Но мы, тем не менее, должны понимать друг друга… Вот здесь у меня несколько красивеньких римских скудо, и они жаждут переправиться из моего кармана в твой.
— Так пусть поторопятся, — заметил молодой пастух, лицо которого, освещенное новым разрядом молнии, засияло от радости.
— Они так и поступят, Царка, если ты наберешься храбрости и не спугнешь их… Вот они, гляди, готовы с радостью отправиться в путь.
— О господин Бернардо, теперь я настоящий мужчина… Знаете, буря пугает меня не больше, чем падающая звезда. Каждый за себя, san Dio! note 13, а Господь Бог — за всех.
— Очень хорошо! Хватит болтать попусту; отсюда до виллы Сантони не более десяти минут ходу, не так ли?
— Пять минут, не больше.
— А господин Мариани, вероятно, сидит сейчас за столом в большой зале, вместе со слугами.
