Осень началась не с учебы, а с колхозных полей, занятия задержались со стартом, потому что надлежало убрать урожай без мужиков. Старшеклассники тоже вышли на жатву, радуясь, что вместо учебников им выпала трудовая повинность. Но уже к третьему дню смешки раздавались все реже, а тяжелые вздохи – все чаще. Бабы не ленились, волокли тяжелые снопы и сгружали на телеги. Там подростки со стариками увязывали, укладывали и свозили на элеватор. С хлебом разобрались быстро, навалились всем миром, а с картошкой оказалось труднее. Над степью пролились первые дожди, поля расквасились, на сапоги налипала бугристыми каблуками жирная грязь, волочилась, цепляя вялую ботву, мешала ходить. Лопаты не отваливали землю, а черпали, как тяжеленный половник с похлебкой. Последних призывников, что еще помогали в августе и начале сентября, загрузили в вагоны и отправили на фронт. Оказалось, что от них проку было о-го-го. Теперь на поля выходили все: и средние классы, и младшие. Искать клубеньки и складывать в корзины для них самое то. Бабы и подростки копали, мелюзга копошилась в грязи, собирала кругляки, отряхивала налипшую кашу.
– Без картохи не пойдет, кимылда! [129] – Звеньевая Маржанка не давала лениться. – Ай, шайтан, кайда барасын? Кимге тастадын мынаны? [130]
Когда на пятый день она охрипла, Августина, грешным делом, даже обрадовалась, иначе голова болела от неумолкавших окриков. Стенька трудился с матерью бок о бок, а младшенькие отставали, от них больше мороки, чем подмоги.
В октябре наконец пошли в школу, снова начались тетрадки и заученные стишки. Спина ныла от полевой натуги, руки огрубели, почернели, учительская ручка смотрелась в них неуместно. Но уже через неделю в школу прибежала похудевшая Маржан и попросила подмоги на складах: зерно горело, надо проветривать, молотить, а рук нет. Августина отложила ручку и пошла сушить урожай: еще не хватало, чтобы их труд пропал даром! Этот хлеб – залог победы над врагом. Его отправят на фронт, и Никитка повечеряет в своем танке сдобным куличом. Оттого и выдюжит, вернется к детям живой и невредимый.
– А я на курсы трактористок записалась, – похвасталась Маржан, – мой Кайрат ушел на фронт, так я за него буду.
– А сумеешь? – удивилась Гутя.
– А то! Мен не, котымды кысып отырамын бе? [131]
– Нет, конечно, – согласилась Августина и за – думалась. Получалось, что боевая Маржанка больше любила своего Кайрата, больше в него верила и больше могла сделать. А чем Гутя хуже? Не тупее, не слабее…
– Знаешь, Маржик, я тоже пойду учиться на трактористку, – заявила она, – пока Никитка фрица бьет, я тут за него попашу. Все больше проку будет.
– Ай, молодес, шайтан-баба, – похвалила звеньевая, и уже через неделю они терлись попами о промасленные железяки, цеплялись за поручни и ойкали, когда двигатель брызгал в лицо мазутом. Куда уж тут таскать отутюженный синий репс с шелковым белым воротником!
– Никита пишет, что кормят сытно, благодарность шлет, – делилась Гутя.
– А мой на хлеб не налегает, он мясо любит, конину больше всего. А на фронте конины нет, астапыралла. – Маржан улыбалась, отчего ее лицо становилось круглым, как в мирные дни.
Раньше зима считалась за отпуск: сходила в школу и лежи у печи, проверяй тетрадки. Теперь же времени в сутках не хватало: утром уроки, после обеда ток или овощехранилище, вечером учебка. Тяжелые мешки Августина ворочала не хуже иного мужика, но спина ныла беспрестанно. За детьми следила добрая старушка, что еле-еле топила печку через улицу, то есть непонятно, кто за кем следил: то ли она за Гутиной мелкотней, то ли наоборот. Когда заболела Ксанка, Стенька не ходил в школу, сидел с сестренкой, отпаивал ее малиной и облепихой. Мать же пропускать работу себе не дозволяла, мнила, что от ее рук зависела победа в целом и жизнь батьки в частности.
Весной Маржанка, исхудавшая донельзя, так, что скулы выпирали на полдюйма из впалых щек, как у старухи, вспахала на тракторе свою первую полосу, изматерилась на русском и казахском, попортила пашню и сломала жизненно важную шестеренку, без которой трактор категорически отказывался дальше тарахтеть. Хромоногий учитель-механик со злости сорвал с себя шапку и бросил в рассупонившуюся грязь.
– Нет вам, бабам, веры, только портите все! – Он со злостью вытер хлюпавший крючковатый нос кулаком, отчего тот своротился набок и почти прилип к правой щеке, как будто его слепили из пластилина и наспех насадили на лицо.
– Погоди, Лексеич, дай мне попробовать, я сдюжу, – заступилась за подругу Августина.
– Че пробовать? Трактор сдох, с… – Он проглотил ругательство, сплюнул, взгромоздился на лошадь, не щадя покалеченную ногу, и поскакал в мастерскую. – Идите домой, сегодня учебы не будет, – крикнул с дороги, не оборачиваясь.
– Пошли отбирать посевной, – скомандовала Маржан. Ее смуглую переносицу прорезала глубокая складка: от Кайрата давно не было писем, а свекор недавно зарезал последнего барана.
– Пошли, подруга. – Августина засеменила рядом, стараясь вздыхать в унисон. Ей казалось, что таким образом она поддерживала звеньевую.
– Я уже неделю не сплю, сил совсем нет, – призналась Маржан.
– Я уже полгода не сплю вдосталь, так, по два-три часа. Привыкла уже. Так что, держись, собирай силы. Можно спать недолго и не выдыхаться.
– Дети болеют, ночью будят. Вот и три часа не получается. Только засну, плачет, а потом не засыпается.
– Да… – С Августиной тоже бывало, что от усталости не спалось, как будто организму не хватало тех самых крошечных силенок, чтобы закрыть глаза и отвалиться, пропасть в спасительной бездне. – Не спать нельзя. Кто не спит, тот не сможет работать.
– Правильно. Сейчас вот прям завалюсь на сеновал и подрыхну. Хорошо? А ночью поработаю.
– Хорошо, покемарь на хранилище, мы сами управимся. А то проку с тебя не будет.
Назавтра она планировала исправить Маржанкину ошибку и оседлать трактор. Но вышло по-иному. Ночью раскровянились женские дела, к утру схватило живот, так что ни сесть, ни встать. Она лежала под одеялом и охала.
– Мамка, ты чевой? – испуганный Стенька дожевывал пустой хлеб, собираясь в школу.
– Ты, сынок, погоди уходить… – Голос звучал надтреснуто, глухо. – Сбегай в медпункт, позови оттуда бабу Симу.
Сын ушел. Через полчаса приковыляла старенькая баба Сима, не снимавшая валенок даже летом.
– Ты чегой-то? – беззубо прошепелявила она.
– Болит… кровит…
– Беременна?
– Типун вам на язык! От кого ж? Месячные у меня пошли, а вчерась надорвалась на овощах, посевной фонд перебирала, мешки таскала.
– Вот и дура! – Диагноз бабы Симы оказался неутешительным. – Я не врачиха и не медсестра. Сиделкой в империалистическую войну была, а теперь просто бабка перед смертью. Могу только зеленкой помазать. Тебе надо в город, в больницу, к настоящему доктору.
– Кто ж меня отпустит? А уроки? А посевная?
– А помрешь? – в тон ей продолжила перечисление сиделка давно отгремевшей войны. – Кто тогда детей глядеть будет?
К вечеру стало хуже: поднялась температура, живот вздулся, отвердел. Всю ночь она промучилась, а к утру боль сделалась невыносимой. После полудня завуч, которая теперь заменяла и историка, и географа, и второго математика, ушедших на фронт, раздобыла телегу с едва живой лошадью, старика Алпысбая в качестве возницы и отправила Августину в Акмолинск. За детьми обязалась приглядывать все та же старушка через дорогу, что не могла сама натаскать дров. Ну и ладно, они большие, сами управятся.
В больницу прибыли только на следующее утро, и то ночью ее подобрала полуторка, а старика Алпысбая отправили домой с его неторопливым скакуном. Кровь лила не переставая, уже измазала и ватные штаны, и тулуп, хотя Гутя положила в трусы рваную наволочку, а внутри ком тряпья величиной с полено. Еще и меняла по дороге.
