Ознакомительная версия.
– А что Ахум? Он был хорошим вождем, – поинтересовался Дамкум.
Рабуи задумчиво, как все старые люди, ответил кратко и непонятно:
– Живет еще.
Нетерпение, с которым Дамкум торопился в дом вождя, улетучилось, как облако пыли, поднятое озорным ветром. Улегшись спать под дырявым навесом рядом со своим ослом, певец крепко задумался. С одной стороны, он дал обещание Эруму и Камиум навестить Цураам, рассказать ей одной, что они живы и здоровы, что дом у них теперь каменный, как у всех богатых жителей Хараппы – далекой страны, о которой в Маргуше рассказывали сказки. С другой стороны – кому теперь рассказывать? Ахуму, брату Эрума? Со слов Рамуи Дамкум понял, что не тот теперь человек Ахум. Что озлоблен он, и неизвестно, как примет посланника брата, сбежавшего из племени, не попрощавшись, не поблагодарив. Наверняка в тайниках своего сердца прячет Ахум обиду на брата, может быть, даже обвиняет его в смерти матери!
– Цураам… – всматриваясь в мерцание заглянувшей в дыру навеса звезды, с грустью произнес Дамкум.
Он полюбил провидицу, как мать, и вспоминал ее теплые ладони, от прикосновения которых вся хворь в его теле мгновенно исчезала. Ее затуманенные длинной жизнью глаза светились, когда она улыбалась, слушая его песни…
– Цураам, – Дамкум сел, ощутив томление в сердце, когда ему стало ясно, что делать дальше. – Я пойду к Цураам! Я расскажу ей все, что знаю о ее детях, и отнесу ей дар сына. Она услышит и увидит, она же провидица!
Возбужденный певец всю ночь не сомкнул глаз и, едва забрезжил рассвет, разбудил хозяина дома. Расспросив его, где покоится провидица, посланец ее сына поспешил к усыпальнице.
Город шумно просыпался. Легкий утренний свет наполнял улицы, заползал в дома. Голодная скотина призывала хозяев. Женщины гремели посудой, разжигали очаги. Дамкум торопился побыстрее улизнуть с улиц, чтобы не попадаться на глаза людям – вдруг признают, расспросов не оберешься! И все же те, кто видел его в это утро, оборачивались – в небольшом городе все друг друга знали, гостю не так легко остаться незамеченным среди людей племени. Но утро – пора начала дневных дел, для разговоров и сплетен есть вечер. Дамкум, стараясь держаться самых узких и тихих улочек, без расспросов добрался до южной стены города, прошел вдоль нее на запад, как сказал Рабуи, и еще издали увидел пустынное место, о предназначении которого нетрудно было догадаться по низким, едва выше колен, крышам и немногочисленным холмикам чуть в стороне от них.
Могилу Персауха и Цураам Дамкум определил сразу – она была самой большой и старой.
Крыша последнего дома вождя и провидицы заросла травой. Наверное, весной она алеет маками, а сейчас сквозь сухие стебельки настойчиво просачивались лучи восходящего светила. Дамкум замер, сравнив золотящийся покров крыши с серебряным пухом волос Цураам, как он помнил ее. Крыша могилы прогнулась в середине, но края ее были ровными: оплывшую глину убирали. Да и кострище перед ведущими внутрь ступенями говорило о том, что не забывают в племени ни Персауха, ни его жену.
Дамкум сел напротив усыпальницы на колени. Посидел молча, достал свой бубен и легонько стукнул в его натянутый круг ногтями. Прислушался, склонив голову. Бубен живо отозвался.
– Вот, Цураам, я пришел рассказать тебе о сыне, как обещал… и о Камиум… и об их дочке, которую они назвали красивым именем Нумурушти Шами – Освещенное Небо! – бубен звякнул в руке, а Дамкум продолжил, медленно подбирая слова, которые не укладывались в ритм, но дополняли звучание бубна:
– Девочка эта, на самом деле, светлая, как небо над Маргушем! И такая озорная! Бегает уже… а какая красавица… – бубен издал несколько звуков, объединившихся в музыкальную строку, – Ты спросишь меня, откуда я все знаю? А я отвечу: я живу с Кудим… с Эрумом и Камиум, помогаю им… Догнав караван, с которым ушел я, видела бы ты, Цураам, как они обрадовались, увидев меня! И я тоже обрадовался. Так вместе мы и пришли в Хараппу. А там, – Дамкум поочередно прикоснулся чуткими пальцами к вибрирующей в такт его прикосновений коже бубна. Полилась красивая мелодия, поняв которую можно было представить себе удивительный каменный город, с узкими улочками и высокими домами, людей, похожих на жителей Маргуша, но с более темной кожей и иссиня-черными густыми волосами, одетых в белые одежды, украшенные яркими безделицами, – твой сын Эрум благодаря своему мастерству быстро прославился, как искусный ювелир, и полились богатства Хараппы в его дом. Да, дом у Эрума большой! Мы все помещаемся!
Дамкум рассказывал самозабвенно. Ему казалось, что Цураам и ее великий муж, которого певец никогда не видел воочию, но в это мгновение представлял себе отчетливо, поднялись со своих постелей и сели рядышком, слушая гостя. Дамкум рассказал, какой мудрой, несмотря на свои юные годы, оказалась Камиум. Как она сумела отвадить от себя охотников до ее прелестного тела и остаться с мужем, как сам Великий жрец Хараппы стал их покровителем, какие красивые вещи делает Эрум, вдохновляясь любовью своей ненаглядной жены.
– Вот, Цураам, это он сделал для тебя!
Дамкум достал из-за пазухи стеатитовую фигурку размером с кулак. Фигурка изображала старую жрицу, которая сидела, поджав правую ногу под себя, а левую обхватив за согнутое колено. Кто знал Цураам, сразу узнал бы ее в этом каменном изваянии.
Водрузив фигурку на кочку перед собой, Дамкум запел о любви сына к матери, о странностях судьбы, записанной богами на табличках, которых людям не найти никогда, о друзьях, которых навеки связала настоящая дружба.
Мелодию песни подхватили птицы и понесли ее по всей округе. Кто умел слушать птиц, в этот день мог узнать не одну тайну. Певец же, закончив сказ, прикопал подарок ювелира у стены могилы его родителей и с легким сердцем попрощался с городом Белого Верблюда. Он направил своего осла в столицу Маргуша, чтобы в его священных храмах принести жертвы богам и попросить у них доброго пути в дальние страны, раскинувшие свои древние города в междуречье двух великих рек – Идиглат и Пуратто, из века в век щедро дарующих людям воду и жизнь, как и река Мургаб, берущая начало в горах Паропамиза и исчезающая в горячих песках Черной Пустыни.
* * *
Ранним утром, несмотря на преклонные годы, архитектор Леф, как обычно, совершал обход города, внимательно осматривая сооружения, построенные им. Он не обращал внимания на людей, наполняющих Священный город шумом и суетой. Его интересовали только дела его рук – дворец, храмы, башни. Со временем все, как и сам человек, старело и нуждалось в ремонте. Где-то треснула стена, где-то поблекла алебастровая обмазка – все замечал Леф. Но за этим уже следили другие люди. И все же старый архитектор по привычке приказывал сопровождавшему его слуге:
Ознакомительная версия.
