Костенецкий повернулся к залу и обвёл все ряды карающим перстом:
— И на вашей!.. Слышите?..
Из зала донеслось:
— И на твоей!
— Да, и на моей. Но я повинился. Я вас разоблачаю. И за это меня Бог простит. А вас пошлёт в ад и будет жарить на раскалённой сковородке.
И потом уже тише, с трагической нотой в голосе:
— Я знаю: вы, ваше проправительственное холуйское большинство, будет и дальше держать под сукном этот, и многие другие, нужные народу законы… Да, будете держать!.. И закон, разрешающий преподавать в школах православие, и закон о поддержке сербов, живущих в бывших республиках Югославии, и десятки других законов, — и всё потому, что вы… служите мамоне, а не Богу, вы продаёте и предаёте свой народ. И я вам больше не товарищ. Отныне я посвящаю все свои силы борьбе с вами. Берегитесь!
Кто–то поднялся из средины зала, во весь дух закричал:
— Клоун! Убирайся с трибуны! Хватит дурачить избирателей. В шкуру патриота опять полез, в президенты рвётся. Довольно! Теперь–то уж тебя раскусили.
Костенецкий дал оратору прокричать свои претензии, — и этим тоже удивил думцев. Раньше–то он противникам и слова не давал сказать, тотчас начинал орать: «Коммуняки проклятые! Я вас всех выведу на чистую воду!». А если ему продолжали возражать, то бился в истерике, обзывал последними словами. Оппонент кисло улыбался, махал рукой и замолкал. Сейчас же Вульф с достоинством выслушал оратора, сочувственно покачал головой. И сказал:
— Однако же… припекло тебя.
И снова угрожающе обвёл всех грозным взглядом. И негромко, но железным голосом заключил:
— Я всех вас достану. Вы у меня ещё и не так запляшете.
Потом он замолчал. Осмотрел балконы, на которых сидели журналисты. Качал головой и тихим плачущим голосом повторял:
— Что мы натворили, что натворили…
Депутаты из первых рядов слышали, как он, сцепив зубы и устремив на них грозный, пламенеющий святым гневом взгляд, произнёс:
— Кайтесь!.. Слышите вы меня: кайтесь!..
Сошёл с трибуны и, подняв над головой кулаки, шёл между рядами и повторял:
— Это Вульф вам говорит: кайтесь! Бог нас услышит и простит!..
Костенецкого боялись. И, может быть, потому выступавшие следом ораторы обошли молчанием его угрозы, а может быть, и это скорее всего, не могли понять, что же с ним произошло? Почему он так круто повернул со своих прежних позиций, перестал вдруг быть рупором властей, тайным, но верным защитником недавно избранного президента — представителя правых и самых реакционных сил в стране.
Драгана же находилась в состоянии крайнего восторга: она сейчас сделала для себя особо важное открытие, а именно, что «Импульсатор» способен преображать еврея! Делать из любого мерзавца честного порядочного человека. «Батюшки! — восклицала она мысленно. — Да за такое–то волшебное средство человечество произведёт её Бориса в ранг самого великого учёного — Отца великих!..»
Драгана в перерыве оставила Костенецкого и поднялась на балкон в ложу прессы. И здесь она не услышала категорических суждений; журналисты тоже боялись Вульфа, и они проявляли осторожность, и только видно было, как они внимательно прислушивались к другим и пытались заговорить с Драганой в надежде, что эта американская журналистка, которую так обхаживает Костенецкий, знает тайну метаморфозы и поделится с ними своими догадками. Но, разумеется, Драгана молчала, хотя она–то, конечно, догадывалась и почти наверняка знала о причинах таких неожиданных пассажей знаменитого политика. В душе она торжествовала. Ей теперь надо было убедиться, что перемена в умонастроении Костенецкого окажется стойкой, он и дальше будет честить своих вчерашних союзников, — и если это будет так, то она убедится ещё в одном свойстве «Импульсатора»: лучевые импульсы не только усмиряют психику, но они еще и подавляют все самые тёмные силы ума и души, вызывают к жизни на время приглушенные и задавленные силы добра и света, оживляют и сообщают энергию положительным, жизнетворным чувствам и мыслям, — они как бы перерождают человека, помогают ему одолеть страх, корыстолюбие, лживость и подлость и вдруг, в один момент, превращают в благородного рыцаря. И производят такую операцию не с кем–нибудь, а с таким отъявленным мерзавцем, каким всю жизнь был Вульф Костенецкий.
Драгана пыталась объять своим умом грандиозность открытия Бориса Простакова, и ум её, и душа трепетали от величия научного подвига, ей не терпелось покинуть Белград и очутиться на Русском острове, чтобы там обо всём рассказать близким людям и, прежде всего, Борису, которого она любила и обожала всё больше.
Две недели наблюдала Драгана за Костенецким, он всё это время наращивал своё наступление на тёмные силы в думе, чем окончательно привёл в замешательство и своих вчерашних союзников по депутатскому корпусу, и избирателей, которые устали от «фокусов думского клоуна» и окончательно от него отвернулись. Он же не обращал внимания ни на какие беды, свалившиеся на него в связи с поворотом его позиции, он продолжал громить лжецов и предателей, чем сеял вокруг себя ещё большее замешательство, множил число врагов, которые не знали, что же с ним делать.
Редактор газеты Гусь заметил, что Драгана сторонится Костенецкого, и это его радовало. Он находил естественным, что внучка американского магната отвернулась от политика, проявлявшего теперь явные симпатии к коммунистам, не бранил, как прежде, а наоборот, называл их фракцию в думе самой честной и приличной, — и Гусь стал везде поджидать Драгану и, как только она появлялась, тут же возле неё оказывался. А Драгане он как раз и нужен был. Она теперь, чтобы лучше понять метаморфозу Костенецкого, хотела больше знать о думе, о том, какие тут были пристрастия, кто и как расставлял подводные камни, кто и с кем боролся. Она потому охотно беседовала с редактором, ходила с ним в буфет, подолгу там сидела за чаем или кофе. Драгана задавала вопросы, а Гусь, обрадованный её вниманием, охотно на них отвечал. Ему даже влетела шальная мысль: уж не понравился ли он этой залётной ласточке и не может ли он рассчитывать на серьёзные с ней отношения?
Гусь, как опытный политик и ещё более опытный журналист, умело составил стратегию покорения Драганы; он, прежде всего, решил подальше отодвинуть от неё Костенецкого и для этого развенчивал образ «самого яркого и влиятельного» политика на Балканах, он говорил:
— Вы, наверное, смотрите на каждого депутата и думаете: что же это за народ такой? Разве не так вы думаете? А?.. А я вам отвечу: они все одинаковы. Каждый из них смотрит в кассу. Только в кассу. В какую кассу? А в ту, где больше дают.
