«Священник! Мне нужно поговорить со священником. Католики так же чтут тайну исповеди, как это принято у нас».
И тут появился священник, вышел как раз из двери слева — наверняка у них там ризница. На нем был широкий стихарь в белых кружевах, без особых знаков отличия. Лицо его было кругло и гладко, как у ребенка, но седые волосы свидетельствовали, что перед ней человек, умудренный житейским опытом. Она вскинула на него глаза, покрасневшие после ночи, проведенной в слезах, и в безотчетном порыве бросилась к нему:
— Отец мой…
Его взгляд мягко окутал ее.
— Отец мой, я православная… могу ли исповедаться вам?
С доброй улыбкой он смотрел на нее — ему были приятны те редкие случаи, когда он мог исполнить долг милосердия анонимно. Отраженный свет, который золоченые мозаики отбрасывали на осунувшееся от переутомления и тоски лицо Сони, придавал ее чертам красоту мадонн работы средневековых сиенских мастеров.
— Я не смогу дать вам отпущение, но сам Господь в милости своей утешит вас… Идемте.
Она была удивлена, когда пришлось преклонить колени перед ним без решетки или иной преграды, как обычно принято в римской церкви. Она видела его лицо совсем близко, в нескольких сантиметрах от своего.
— Что ж, я слушаю вас…
Начав говорить, она почувствовала, будто отвалили камень, что давил ей на грудь. Она рассказала о женщине, что завербовала ее в Румынии, прельстив хорошей работой, потом о палестинце, который отправил ее в гарем саудовского вельможи. И, наконец, о Риме и маленьком толстяке, католическом прелате, которого нужно удовлетворять любой ценой.
Священник вдруг резко отодвинулся, взгляд его стал острым, как нож:
— А как зовут этого католического прелата? Вам известно его имя?
— Я его не знаю, отец мой, но он, наверное, епископ. Он носит странный перстень, я такого никогда не видела. Он похож на гроб. Украшение в форме гроба.
Священник торопливо повернул епископский перстень на своем безымянном пальце так, что камень оказался у него в ладони, и спрятал правую руку в складки своего стихаря. Соня, поглощенная исповедью, этих торопливых движений не заметила.
— Епископ… какой ужас! И вы говорите, он принуждал вас…
С трудом превозмогая стыд, Соня рассказала о сцене перед византийской иконой, о рогатом монашеском чепце, что сдавливал ее голову, в то время как ее обнаженное тело было отдано мужчине, стоящему на коленях позади нее на той же молитвенной подушечке. И он при этом бормотал какие-то непонятные слова, речь вроде бы шла о единении перед Несказанным.
Глаза священника вновь придвинулись совсем близко:
— И вы говорите, что в следующий раз, когда вы придете к нему, он хочет…
Она пересказала то, что, прощаясь, объяснял ей епископ, и отчего она, сломя голову, убежала из его апартаментов. Теперь лицо священника почти соприкасалось с ее собственным, его черты стали жесткими, как мраморные плиты церковного пола, в которые упирались ее колени. Он заговорил медленно, отчетливо произнося каждое слово:
— Дитя мое, Господь вас простит, ибо вы стали жертвой злоупотребления одного из тех, кто представляет Его на земле, и у вас не было выбора. От Его имени я ныне дарую мир вашей душе. Но вам нельзя — вы меня слышите? — нельзя больше ходить к этому прелату. То, что он хочет с вами сделать, — отвратительное кощунство по отношению к нашему спасителю Иисусу Христу, распятому за нас.
Соня подняла к нему потрясенное лицо:
— Но это невозможно! Что со мной будет, если я не подчинюсь? Я же не могу покинуть Рим, мой паспорт…
— Ничего с вами не случится. Во-первых, потому, что Господь вас охранит, ваше признание доказывает, что душа ваша осталась чистой. Я сохраню тайну исповеди, не сомневайтесь. Но я кое-что значу в жизни Рима и смогу, не выдав ваших тайн, позаботиться, чтобы вам не причинили вреда. На свою беду, вы попали в руки развращенного епископа, который утратил право носить свой перстень. Этот гроб украшает преступную руку, и он стал символом духовной смерти, которая уже постигла его. Но вы все еще в руках Божьих, доверьтесь же им. Не ходите к нему в назначенный день.
Непредвиденная встреча со священником была для Сони подобна ответу Господа на ее молитву. С тех пор как она впервые взошла по лестнице, ведущей в апартаменты Кальфо, ей еще никогда не дышалось так легко. Этот незнакомый священник выслушал ее, так хорошо к ней отнесся, он обещал ей Божье прощение! Освобожденная от смертельно давившей ее тяжести, она перед уходом схватила его руку и поцеловала, как делают православные. Она не обратила внимания, что это была левая рука — правую он по-прежнему упорно прятал в складках стихаря.
Она двинулась к выходу, а священник, встав, направился обратно в ризницу. Сначала он вернул на прежнее место свой епископский перстень с печатью святого Петра. Потом сбросил стихарь, доселе скрывавший его широкий пурпурный пояс, пригладил седые волосы и водрузил на макушку шапочку того же цвета — знак кардинальского сана.
До этого момента карты, которыми располагал Катцингер, были похуже, чем у неаполитанца. Соня, сама того не зная, только что снабдила его козырным тузом. Он воспользуется этой картой, поручив выложить ее на стол верному Антонио, сумевшему обмануть даже бдительность Союза Святого Пия V, андалузцу, никогда не отступавшему и не сворачивавшему со своего пути, такого же узкого, как толедский клинок, и, подобно ему, сгибавшемуся лишь затем, чтобы тем вернее выпрямиться.
Папский охранник, сидящий перед бронированной дверью, пропустил их, уже не заглядывая в пропуск отца Нила; они стали здесь завсегдатаями… Бречинский подвел пришедших к столу, где ждали вчерашние манускрипты.
Отец Нил предупредил Лиланда, что в Ватикан отправится не раньше полудня, ему нужно было подумать. Доверие, с каким поляк открылся ему, сначала удивило его, потом стало пугать. «Этот человек заговорил потому, что отчаянно одинок, или потому, что он мной манипулирует?» Никогда еще тихий преподаватель с берегов Луары не сталкивался с подобной ситуацией. Он отправился по следам тринадцатого апостола, а в результате сам оказался в центре конфликта интересов, который ему явно не по силам.
Отец Бречинский сказал, что хочет ему помочь. Но что он может? Ватикан огромен, его разнообразные музеи и библиотеки имеют еще и филиалы, в которых также ждут своего часа тысячи ценных предметов. Где-то там, может статься, прячется и ящик из-под коньяка «Наполеон», содержащий разрозненные рукописи ессеев и маленький листок папируса, обвязанный льняной тесьмой. Описание, услышанное от Льва Барионы четко, как надпись на камне, отпечаталось в памяти отца Нила. А вдруг ящик был опустошен, а его содержимое рассовано торопливым сотрудником куда ни попадя?
