— Кто здесь? — спросил я слабо.
— Это моя хижина, успокойтесь, дорогой.
— Это вы, Берна?
— Да, пожалуйста не разговаривайте.
Я затрепетал от внезапной прелести счастья. Поток солнечного света залил меня. Значит, все миновало: тревоги, буря, кораблекрушение? Я плыл по мирному океану благополучия. Я закрыл глаза. О, я был счастлив, счастлив.
В ее хижине, с ней — и она ухаживает за мной — что случилось? Какой новый поворот событий вызвал эти чудесные перемены? Пока я лежал тут в тишине, стараясь вспомнить это что-то, что было прежде, мой бедный больной мозг лишь ощупью разбирался среди мрака зловещих теней.
— Берна, — сказал я, — я видел скверный сон.
— Да, дорогой, вы были больны, очень больны. У вас был приступ лихорадки, воспаление мозга. Но не нужно думать, отдыхайте спокойно.
Я лежал еще мгновение, пронизываемый необычайной новой радостью, утопая в невыразимом блаженстве ее присутствия, чувствуя себя лучше и крепче с каждым дыханием. Постыдные воспоминания начали оживать толпой, заставляя меня морщиться, корчиться и содрогаться. Но все же мысль, что она со мной, была как святое благословение. Несомненно, все было хорошо, раз кончилось так. Однако тут было что-то другое, какое-то воспоминание мрачнее остальных, какая-то тень теней, смущавшая меня. В то время как я боролся с возрастающим ужасом и неизвестностью, все вдруг прояснилось: телеграмма, мой обморок! Сильное горе охватило меня и в тоске я обратился к девушке:
— Берна, скажите мне, правда это? Моя мать умерла?
— Да, правда, дорогой, вы должны постараться перенести это мужественно.
Я всегда буду помнить те дни, когда медленно начал поправляться. Кровать, на которой я лежал, стояла в гостиной домика, и из окна я мог видеть весь город. Выпал снег, дни стояли сверкающие, как бриллианты, и дым круто поднимался в прозрачном воздухе. Маленькая комната была оклеена обоями, разрисованными букетами шиповника, напомнившими мне пороги Белого Коня. На стенах висели маленькие картинки в рамках; пол был затянут темно-коричневым и маленькая печка распространяла приятное тепло. Через дверь, завешанную занавеской, я мог видеть, как Берна хозяйничала в маленькой кухне.
Иногда она читала мне те немногие книги, которые я возил за собой во всех своих странствиях: страницу, другую моего излюбленного Стивенсона, поэму моего великодушного Генри, блестящую страницу моего Торо. Как эти чтения напоминали времена, когда, устав бродить по нашим прудам, я усаживался на берегу маленького кипучего источника и зачитывался до тех пор, пока не спускались серые тени. Я был так счастлив тогда и не сознавал этого.
Существовало ли когда-нибудь более странное положение? Она спала в маленькой кухне и нас разделяла только занавеска. Малейшего усилия было бы достаточно, чтобы отдернуть ее. Я с каждым днем становился все здоровее и крепче. Но за все сокровища мира не согласился бы я переступить за эту маленькую занавеску. Она была в такой же безопасности за ней, как если бы ее охраняли мечи. И она знала это. Однажды в тоске я позвал ее ночью, и она пришла ко мне. Она подошла с материнской нежностью, с восхитительной лаской, с великой любовью, сиявшей в глазах. Она склонилась надо мной, она целовала меня. Когда она нагнулась, я обнял ее; так мы оставались в темноте. Ее поцелуи горели на моих губах, ее волосы касались моих бровей, великая страсть пожирала нас. О, это было тяжело, но я выпустил ее, отодвинул от себя, попросил уйти.
По мере того, как я поправлялся и выздоравливал, она утрачивала свою жизнерадостность. С лица ее теперь не сходило тревожное, напряженное выражение. Однажды из кухни до меня долетел звук, похожий на сдерживаемое рыдание; ночью я снова услышал ее плач. Наконец наступило время, когда я оказался достаточно здоровым, чтобы встать и выйти.
Я одевался с видом мертвеца, каким я и чувствовал себя. Она сидела в кухне, спокойно поджидая меня.
— Берна, — позвал я. Она появилась с лицом, освещенным улыбкой.
— Я ухожу.
Улыбка исчезла, и на месте ее появилось знакомое, высокомерное, гордое выражение. Но за ним таился страх.
— Уходите? — пробормотала она.
— Да, — сказал я резко, — ухожу.
Она молчала.
— Вы готовы? — продолжал я.
— Готова?
— Да, вы пойдете со мной?
— Куда?
Я порывисто заключил ее в свои объятая.
— Ну, дорогая, венчаться, конечно! Идем, Берна, мы отправимся в ближайший приход. Не будем больше терять драгоценного времени.
Обильный поток слез хлынул из ее глаз, но она все еще упорствовала. Она покачала головой.
— Ну, Берна, в чем же дело? Вы не хотите идти?
— Думаю, что нет.
— Господи помилуй! Что случилось, дорогая? Вы не любите меня?
— Нет, люблю. Вот потому-то я и не хочу идти.
— Разве вы не хотите выйти за меня?
— Нет, нет, я не могу. Вы помните, что я говорила раньше. Я не изменилась с тех пор. Я все та же — обесчещенная девушка. Вы не можете дать мне свое имя.
— Вы чисты, как только что выпавший снег, маленькая.
— Никто не думает этого, кроме вас, и в этом-то вся разница. Все знают другое. Я никогда не смогу выйти за вас, носить ваше имя, привязать вас к себе.
— Хорошо, что же нам делать?
— Продолжать жить так. О, почему мы не можем жить так же, как жили до сих пор? Это было так уютно. Не оставляйте меня, дорогой. Я не хочу связывать вас. Я хочу быть только немного полезной вам, помогать вам, быть всегда с вами. Любите меня все же немножко, а потом, когда я надоем вам, вы сможете уйти. Но теперь не надо.
Я не соглашался, но она настаивала на своем.
— Хорошо, — сказал я, — мы поживем так еще немного. Но при одном условии, что со временем вы выйдете за меня замуж.
— Да, хорошо, хорошо, я обещаю. Если не надоем вам, если вы будете несомненно уверены, что никогда не пожалеете об этом, тогда я выйду за вас.
Так случилось, что я остался.
Какая адская ирония, что в жизни желанные мечты всегда осуществляются тогда, когда у нас пропадает аппетит, чтобы наслаждаться ими. Тот год, который я и Берна прожили по-семейному, был не из счастливых. Так или иначе, мы просто утратили что-то. Нам пришлось слишком много выстрадать, чтобы теперь легко было вернуть равновесие. Мы были больны не телом, а душой. Воспоминание об ужасном испытании преследовало ее. Она была чувствительна, как нежный цветок, и я часто замечал, как дрожали ее губы и в глазах появлялось страдальческое выражение. Тогда я знал, о чем она думала. Я знал и страдал также.
Я старался заставить ее забыть, но не мог добиться этого. И даже в самые счастливые минуты передо мной всегда стояла тень, тень Локасто, всегда был страх, страх его возвращения. Иногда казалось, что мы двое несчастных, что наше счастье пришло слишком поздно, что наши жизни потерпели непоправимое крушение. Локасто… Где он был? Прошло уже около года с тех пор, как он ушел куда-то в пустынную страну, на край «той стороны». Где-то между дикими утесами и долинами он вел отчаянный бой со стихиями. Носились зловещие слухи о двух одиноких золотоискателях, погибших в этой дикой стране, о двух трупах, гнивших там, полупогребенных под обвалом. Во мне проснулась внезапная надежда, что один из них, может быть, мой враг. Ибо я ненавидел его и был бы рад его смерти.
