– Да нет, не бредятина, – ответил я Себастьяну умудренно. – Не бредятина, а всего лишь долгая и старая история.
Меж тем происходящее мало походило на то, как мы привыкли представлять себе фехтовальное единоборство. Противники стояли неподвижно, изучая друг друга, вытянув вперед шпаги, которые даже не соприкасались. Чутко ловили малейшее шевеление, но смотрели друг другу в глаза, а не на острие вражеского клинка. Предугадывали намерение. Я-то прекрасно знал – благо, и сам, черт возьми, совсем не чужд был тому же ремеслу, – что, когда в поединке сходятся бойцы такого калибра, не следует ждать ни по-балетному замысловатых па, ни долгого полосования клинком о клинок, ни хитроумных финтов и обманных движений. Здесь будет стремительная атака, завершающаяся молниеносным выпадом. Рисковать, не будучи непреложно уверен в успехе, не станет ни один. И потому капитан и Малатеста стояли неподвижно, с ястребиной зоркостью следя за противником, выжидая, когда тот ослабит бдительность. Когда появится лазейка, брешь, щелка и просунутая туда шпага проймет до дна души.
Первым решился Малатеста. Он всего лишь еще немного вытянул руку со шпагой, сделал едва заметное движение кистью – и острие с негромким металлическим звоном мягко тронуло клинок противника. Итальянец слегка наклонился вперед – мне ли было не знать этой его манеры – поводя перед собой шпагой, а живот и левый бок оберегая кинжалом. Капитан же, как было свойственно ему, еще сильнее выпрямился, по-прежнему стоя в третьей позиции. Соприкоснувшись остриями клинков, противники вновь замерли. Потом Малатеста повторил свой маневр, и вновь раздался нежный перезвон стали, а когда показалось, что они вернулись на исходные позиции, в тот же миг сделал вольт, придержал капитанову шпагу и снизу ткнул кинжалом – метя не в корпус ему, а в предплечье. И если бы Алатристе, по глазам противника прочитав его намерение, не успел уйти, пробитая насквозь левая рука повисла бы бесполезной плетью, а потом последовал бы решающий выпад. Но он успел – и вслед за тем нанес рубящий удар, направленный в голову итальянца: и вновь клинки замерли в воздухе, как будто ничего и не было.
– Вот черти… – восхищенно пробормотал Копонс.
Малатеста и капитан оставались неподвижны и зорко наблюдали друг за другом, как и прежде, соприкасаясь лишь самыми кончиками шпаг. Ни тот, ни другой не тратили слов, не корчили рож, не принимали поз. Дышали оба глубоко и мерно и были настороже. В тот миг я подумал, что очень просто было бы поднять с земли отброшенный капитаном пистолет, подобраться к итальянцу – да и выпустить ему мозги. Непременно так и сделаю, решил я, если дело примет нехороший оборот и мой бывший хозяин будет ранен. Да гореть мне в геенне, если не сделаю.
Снова зазвенела сталь. Клинки дотрагивались друг до друга мягко, остриями, но Диего Алатристе уже по одному тому, как менялся тон этого полязгиванья, угадывал замысел противника. И все равно – пространство предвидения сужалось. Все происходило так стремительно, что он не успевал думать и целиком доверялся инстинкту и навыку. Быстро и четко остановил кинжал и, поведя ответную атаку, немедленно, без задержки, один за другим нанес целую россыпь ударов: три – кинжалом и четыре – шпагой, причем оказался так близко к Малатесте, что на миг ощутил его дыхание. Резко проскочив мимо итальянца, услышал его болезненный злой вскрик и треск мокрой ткани, распоротой лезвием кинжала. Капитан обернулся, снова стал в позицию и увидел, как Малатеста, неотрывно глядя ему в глаза, держит шпагу в далеко вытянутой руке, кинжалом прикрывает живот, а локтем – разрез на правом боку. И там расплывается кровяное пятно, над которым поднимается теплый парок.
Самый момент, сказал он себе. Воспользуемся им – и кончим дело. И не успел еще додумать это до конца, собираясь сделать финт, а следом – провести атаку, все поставив на карту, как Малатеста неожиданно опередил его и сам повел наступление так открыто, бурно и прямо, что капитан, который счел это уловкой и ограничился ожиданием решительного выпада, вдруг понял, что это на самом деле была атака или, по крайней мере, попытка атаки – причем понял, увидев острие вражеского клинка в трех пядях от своей груди, меж тем как лезвие чужого кинжала скользнуло вдоль его собственной шпаги, парируя защиту. Он отчаянно, что было сил, вывернулся, отпрянул – и вовремя, потому что острие шпаги уже впилось в толстую кожу колета и одновременно кинжал по касательной задел его по лицу между ухом и верхней челюстью – боль обожгла его, а придись лезвие чуть выше, капитан лишился бы уха.
– Квиты, – процедил Малатеста, глядя, как капитан, не выпуская из пальцев кинжал, тыльной стороной руки пытается унять кровь.
Больше он не разговаривал. Они снова встали попрочней, не сводя глаз друг с друга, то скрещивая клинки, то чуть соприкасаясь их остриями. Готовясь предугадать движение противника за миг до того, как он его сделает. Прочесть по лицу его намерения, которые прочертят линии жизни или смерти. Но лицо Малатесты, убедился капитан, было теперь непроницаемо: обычная насмешливость исчезла без следа, а поджатые, стянувшиеся в ниточку губы приоткрывались, лишь чтобы сделать выдох. Никаких издевательских колкостей, никаких рулад. Он стал смертельно – вот уж точно! – серьезен. Предельно собран, сосредоточен, напряжен, внимателен – и клинки шпаги и кинжала были продолжением его вышколенного смертоубийственным ремеслом тела, которое, несмотря на усталость, оставалось послушным и чутким.
Но вот неожиданно он переменился в лице. И это совпало с едва уловимыми изменениями в той стороне неба, что была позади Алатристе, – казалось, будто через свинцовые облака, откуда по-прежнему сеется ледяная крупа, пробивается какое-то свечение. И от этого самый воздух стал иным – сумрак исчезал, и рябое утомленное лицо Малатесты виделось теперь отчетливей, и глубже сделались все его оспины и шрамы, и, потемнев, ясней обозначились лиловатые подглазья.
– Dio cane… – пробормотал он.
Алатристе поглядел поверх его плеча, но, как травленый волк, ни на миг не выпустил из поля зрения лицо Малатесты и не изменил настороженной позы. Потому что от него можно было ждать любой каверзы. Но итальянец попятился на два шага, нарушив дистанцию, при которой возможен бой, и, не выпуская из пальцев эфес шпаги, сделал жест, который можно было бы расценить как просьбу о передышке. При этом он по-прежнему смотрел на лагуну. И Алатристе наконец взглянул не в глаза ему, а ниже – на искривленные усмешкой губы. Прежней, издевательской и глумливой.
– Ну, значит, в другой раз… – прибавил итальянец.
Он опустил оружие, как бы приглашая капитана оглянуться без риска для жизни. И в доказательство чистоты своих намерений отступил еще на шаг. То же самое сделал наконец Алатристе и, полуобернувшись назад, убедился – свинцовое небо явственно светлело в южной части лагуны, выходящей в Адриатику. Там, опираясь одним краем о песчаные отмели, другим – об островки, воздвиглась семицветная арка радуги, меж тем как сноп чистых и слепяще-ярких солнечных лучей – таких же, наверное, что осветили мир в день его сотворения, зажег синевой воду в далекой лагуне.
