— Я не хотела уходить, не повидавшись с тобой, братишка! — с кошачьей ласковостью говорила мне тем временем Адель. — Я тебе так благодарна, так благодарна!
Мать сделала какое-то движение, явно собираясь присоединиться к благодарностям дочери, но я угрюмо отвернулся от нее и сказал Адели:
— Вот молоко и хлеб, Адель, ты, должно быть, голодна! Перестань болтать и кушай поскорее; мне пора в контору!
Не заставляя себя упрашивать, Адель весело подскочила к столу, уселась на высокую табуретку и, болтая ногами, принялась уписывать молоко с хлебом. В это время Роза подошла ко мне и сказала с тронувшей меня простотой:
— Простите меня, господин Гаспар, что я наговорила вам разных гадостей! Бедность и несчастья так издергали меня, что я хожу словно сама не своя. Иной раз сама говорю что-нибудь, а внутри меня другая «я» сидит, которая слушает да удивляется. Вот иной раз бедной Адели от меня попадает, а ведь на самом деле я так горячо люблю ее.
— Меньше бы любила, да чаще кормила бы! — кинула Адель, запихивая себе в рот остатки булки: эта маленькая обжора снова ничего не оставила мне!
— Я нисколько не сержусь на вас, мадам, — ответил я Розе. — Я отлично понимаю, что вы взволновались за дочь. Меня только взбесило, что вы, будучи сами виноваты, накидываетесь на человека… Ну, да дело прошлое, не будем вспоминать о том, что было: я ведь тоже у вас в долгу не остался!
— Так докажите на деле, что вы не сердитесь! — с обрадованным видом подхватила старуха. — Поужинайте сегодня с нами!
— Но, мадам… — смущенно начал я.
— Ну да, вас затрудняет наша бедность, вы боитесь обездолить нас? Но я очень прошу вас: не обижайте нас и примите мое приглашение. Мое положение теперь значительно улучшилось, а кроме того, мне надавали от вчерашнего пира столько вкусных вещей, что мне есть чем по-настоящему принять вас. Умоляю вас, дорогой месье, не отказывайтесь!
Мне не очень-то улыбалась мысль угощаться объедками актрис и кутил, но, когда я посмотрел на Адель, в ее голубых глазах блеснула такая мольба, что я не нашел в себе сил отказаться. И я принял предложение, после чего голодный ушел в контору: по дороге можно было чего-нибудь купить и тут же съесть.
Вернувшись из конторы, я спустился к назначенному часу вниз, где помещалась квартира Гюс. Я постучался — никто не ответил мне на стук; заметив, что дверь отворена, я вошел в первую комнату.
Все здесь говорило об ужасной бедности. Некрашеный деревянный стол, такие же табуретки и ободранный шкаф составляли всю ее меблировку. Но я сразу заметил, что к моему приходу готовились: стол, табуретки и пол были вымыты и выскреблены начисто, и кое-где еще виднелись пятна непросохшей воды.
В комнате никого не было, а из соседней доносились голоса. Я кашлянул, но ответа не было. Прислушавшись, я различил голос Адели, декламировавшей:
Мрачно ехал он в думах микенским путем,
Безнадежной рукой…
— Не то, Адель, совершенно не то! — каким-то отчаянием зазвенел голос ее матери.
Я был поражен. Еще недавно я по протекции Сесиль слышал «Федру», знаменитую трагедию Расина, а любимица жуирующего Парижа Фанни Молле (в просторечии: Фаншон) произносила эти самые слова несравненно хуже и бледнее, нежели теперь это делала Адель. Чем же недовольна старая Гюс?
Ее дальнейшие объяснения развеяли мое недоумение.
— Ты подумай только, — сказала она, — ведь тут должна выразиться целая смесь чувств. Она и злобствует, и раскаивается, она ненавидит Ипполита, но в то же время и любит его. Она принижена его отпором, но не может забыть, что она все-таки царица. В каждом слове двойная игра чувств и страстей… Ну, повтори это еще раз, милочка!
Адель снова начала:
— «Мрачно ехал»…
— Да как ты не понимаешь, — со страданием перебила ее мать, — что все дело не в том, что он «ехал», а что он ехал «мрачно»? А ты ставишь ударение…
— Мне это надоело, мать, я устала! — капризно заявила Адель.
— Что же делать, дочка? — ответила мать. — Какие бы у тебя ни были способности к сцене, а без упражнений ты ничего не добьешься! Для того, чтобы сделаться истинной актрисой, мало одного таланта!
— Ну, вот еще! — послышался капризный голосок Адели. — У Фаншон нет ровно никакого таланта, а между тем она пользуется огромным успехом! Я достаточно красива, чтобы сделать карьеру не хуже чем у нее…
— Голубушка! — перебила ее мать. — Да ведь если Фаншон сегодня подурнеет, так ее завтра же прогонят со сцены! Да и цена женщине совсем другая, если она и красива, и талантлива!
Не могу передать вам, какой острой болью отозвались в моем сердце эти разговоры. Все протестовало во мне: да ведь Адели нет еще и пятнадцати лет! Боже мой, Боже мой, что же будет с ней, когда она вступит на дорогу созревшей женщины!
Я не мог слушать долее и осторожно, на цыпочках, выбрался за дверь. Неужели нельзя спасти Адель?
«О, нет, можно, — кричала во мне самоуверенность юности, — надо только не складывать рук, не отступать перед препятствиями».
Постояв несколько минут за дверью, я снова вошел в комнату, но на этот раз громко стукнул дверью, чтобы обратить внимание хозяек на свой приход.
— Ба, да это — братишка! — весело крикнула Адель, высовывая голову на мой стук. — Иди, иди, голубчик, мы сейчас! — и она вместе с матерью вышла из комнаты и сейчас же принялась хлопотать над убранством стола к ужину.
Как объяснила мне старуха Гюс, вчера у Фаншон почему-то собралось народа вдвое меньше, чем ждали, а потому много кушаний остались не только нетронутыми, но даже неподанными к столу. Но это еще что!., самое важное то, что благодаря Фаншон ей, Розе Гюс, удалось получить место смотрительницы дамских уборных, а это уже дает ей хотя и не очень большой, но верный заработок. Говоря все это, старуха расставляла на столе, покрытом рваной, но чистой скатертью, жареную птицу, паштеты и прочие деликатесы, в чем ей оживленно помогала Адель.
Я сидел в уголке, подавал короткие реплики на слова старухи и любовался редкой грацией всех движений девочки. Каждый шаг и жест, манера браться за тарелку, поворот головы, когда Адель осматривала стол, — все было полно гармонии и изящества. А подвижность ее лица, отражавшего все случайные настроения!
И я еще собирался удержать ее от сценической карьеры! Нет, об этом нечего было и думать: Адель создана для подмостков, и не в человеческой власти удержать ее от сцены.
Вдруг лицо Адели приняло серьезное, задумчивое выражение.
— Вот что, мать, — сказала она, — почему бы тебе не поговорить с братишкой о деле Дюперье? Братишка — юрист; он к нам расположен и не продаст нас, как все эти негодяи!
