— Я чувствую себя лучше, головная боль отступила. Тогда я сел перед ней и положил руки на ее лоб, говоря вполголоса, но достаточно повелительно:
— А теперь спите!
Через две минуты она уже спала безмятежным сном ребенка.
Интересная подробность! Ни моя спутница, ни я никогда до этого не были в Спа, ни она, ни я не знали названия станций; но вот, подъезжая к конечной станции, Лилла стала беспокойно шевелиться, что-то неразборчиво бормоча.
Я коснулся кончиком пальца ее губ и приказал:
— Говорите!
Без каких-либо усилий она произнесла:
— Мы прибываем, разбудите меня.
Я ее разбудил, и, в самом деле, через пять минут гудок паровоза известил, что мы прибываем на станцию.
Лилла чувствовала себя гораздо лучше.
Мы остановились в гостинице «Оранская» — лучшей в городе. Поскольку курортный сезон еще не кончился, гостиница была почти заполнена.
Оставались только две смежные комнаты; дверь между ними была загорожена с каждой стороны кроватью. С одной стороны безопасность путешественника обеспечивалась замком, с другой стороны — задвижкой.
Излишне говорить, что дверь открывалась со стороны, где был замок.
Я показал своей спутнице расположение комнат, затем пригласил хозяйку дома, чтобы та заверила Лиллу, что это сообщение между комнатами не ловушка, и предоставил своей спутнице право выбирать себе комнату.
Она выбрала комнату с задвижкой, лишь попросив меня переставить мою кровать от двери к стене, что я и поспешил сделать.
Было десять часов вечера; моя спутница выпила чашку молока и легла: голова у нее уже не болела, но теперь ее беспокоили боли в желудке.
Я основательно поужинал, достал из сумки том Мишле, лег и стал читать.
Через час, едва лишь закончив читать и потушив свечу, я услышал тихий стук в дверь смежной комнаты.
Я подумал, что ошибаюсь, но услышал приглушенный голос:
— Вы спите?
— Еще нет; и, кажется, вы тоже не спите.
— Я страдаю.
И действительно, голос Лиллы был измученным.
— Что с вами?
— Ужасные желудочные колики.
— Боже мой!
— Не беспокойтесь, у меня это иногда бывает: болезненно, но ничего серьезного.
— Может быть, позвать кого-нибудь?
— Нет, даже эфир не помогает.
— А я могу быть более полезен, чем эфир?
— Возможно.
— Каким образом?
— Постарайтесь усыпить меня.
— Через дверь?
— Да.
— Сомневаюсь, что мне это удастся, но я постараюсь.
Я попытался заставить свою волю проникнуть в комнату, из которой меня изгоняло целомудрие больной, но достиг нужного результата лишь наполовину.
— Ну, как? — спросил я ее.
— Я чувствую себя оцепеневшей, но и в этом оцепенении продолжаю страдать.
— Нужно, чтобы я коснулся вашей груди, как я прикасался к вашей голове, и страдания прекратятся.
— Вы уверены в этом?
— Уверен.
— Хорошо, если вы хотите открыть дверь, я только что оттянула задвижку.
Я надел брюки и, освещая себе свечой дорогу к дверному проему, подошел к ключу, повернул его и, освободив верхний и нижний шпингалеты, открыл обе створки двери.
Прежде всего я пристально посмотрел на свою соседку: действительно ли она страдает или только играет комедию?
Она была бледна, рот ее был судорожно сжат, а мышцы на лице конвульсивно подергивались.
Я взял ее за руку — она была холодной, влажной и дрожащей. Лилла действительно страдала.
— Не кажется ли вам странным, — спросила она, — что, вместо того чтобы позвонить горничной и попросить чего-нибудь успокоительного, я зову именно вас и мешаю вам спать?
— Нет, напротив, я нахожу это вполне естественным.
— Я хочу вам в чем-то признаться.
— Вот как! Случайно не в том, что вы меня любите?
— Вы прекрасно знаете, что я вас люблю, и даже очень, но я не об этом… Послушайте, мне плохо.
И лицо больной, в самом деле, исказило такое страдание, что в подлинности его трудно было ошибиться.
Я приподнял рукой ее голову: Лилла напряглась, по телу ее несколько раз пробежали судороги, а затем она замерла.
— Все прошло, — сказала она.
— Вы хотели мне что-то сказать, в чем-то признаться?
— Да, я хочу вам признаться, что в вагоне спала не только спокойно, но и с неиспытанным никогда раньше сладостным чувством. Прошу вас, усыпите меня, я уверена, что мои страдания прекратятся.
— А вы не боитесь, что я вас усыпляю в вашей кровати и останусь рядом с ней?
Она остановила на мне свои большие голубые глаза, полные удивления.
— Не вы ли меня спрашивали, считаю ли я вас честным человеком, и не сказала ли я вам, что уверена в этом? — спросила она.
— Да, это так, я об этом не подумал.
— Ну хорошо, постарайтесь меня усыпить, ведь я и в самом деле очень страдаю.
И она закрыла лицо рукой.
— На этот раз, — сказал я, — у вас болит не голова, и для того, чтобы унять боль и одновременно усыпить вас, я полагаю, что должен касаться больного места.
Она опустила мою руку до уровня желудка, оставив простыню и одеяло между моей рукой и своей грудной клеткой.
Я покачал головой и слегка пожал плечами.
— И все-таки постарайтесь, — сказала она.
— Хорошо. Посмотрите на меня. Я не сомневаюсь в том, что я вас усыплю, но сомневаюсь в том, что смогу вас вылечить.
Она не ответила и продолжала, глядя на меня, держать мою руку на том же месте.
Вскоре ее веки медленно опустились, вновь поднялись и опять опустились — она спала.
Через какое-то время я спросил:
— Вы спите?
— Плохо.
— Что нужно, чтобы вы заснули крепче?
— Положите руку мне на лоб.
— Но ваши желудочные колики?
— Усыпите меня сначала.
Она отпустила мою руку, и я коснулся ее лба. Через несколько минут я вновь спросил:
— Вы спите?
— Да, — ответила она.
— Крепко спите?
— Крепко, однако я страдаю.
— Что нужно сделать, чтобы вы не страдали больше?
— Положите руку мне на тело и постарайтесь снять боль.
— Куда именно?
— На подложечную впадину.
— Покажите сами, на какое точно место.
Без малейшего колебания она подняла одеяло, опустила руку и вполне целомудренно, как это сделала бы сестра, положила мою руку на рубашку, завязанную на шее, как у ребенка.
Чтобы устроиться поудобнее, я встал на колени и прислонил голову к кровати.
Через полчаса она вздохнула и отпустила мою руку.
— Лучше? — спросил я.
— Лучше, я больше не страдаю.
— Мне остаться возле вас?
— Еще немного.
Прошло минут пять, и она проговорила:
— Спасибо. Ах, Боже мой, без вас я бы два-три дня мучилась от нестерпимой боли! Теперь…
Она колебалась.
