— Вижу, сударыня.
— Надеюсь, вы меня понимаете. К четырем часам утра карета будет готова, и мы уедем. Похлопочите, чтобы портрет к тому времени был в чемодане.
— Это будет исполнено, — отвечал Цампа с уверенностью человека, полагающегося на свое искусство.
Цампа удалился. Спустя несколько времени возвратился управитель.
— Я полагаюсь на вас, господин управитель, — проговорила Баккара, — и рассчитываю на то, что моя карета будет готова к четырем часам утра.
— Можете, сударь, вполне рассчитывать на это. Здесь Баккара рассказала управителю, что она — бразильский дворянин и путешествует по Европе вместе с этим господином, своим воспитателем. Затем подала ему визитную карточку с маркизской короной.
— Однако, — заметила она, — нам пора отдохнуть. Управитель поспешил отдать приказание отвести господ в приготовленные для них комнаты,
В четыре часа утра Цампа постучался к ним в дверь.
— Карета запряжена, — сказал он.
— А портрет?
— Он уже в карете.
Графиня и Самуил Альбо поспешили выйти на двор, где стоял уже старый управитель.
— Поклонитесь от меня маркизу, — сказала ему Баккара, вскочив в карету.
— Слушаю-с, господин маркиз, — отвечал управитель, кланяясь.
Графиня сунула ему в руку десять луидоров.
Цампа уселся на запятках и крикнул почтарю: «Пошел!»
Карета быстро помчалась.
Управитель тотчас же вошел в замок, чтобы велеть убрать комнаты, затворить двери и окна.
Войдя в залу, он вдруг вскрикнул от испуга, увидя, что в рамке нет портрета.
В это время вошел лакей.
— Знаете ли что, господин Антон, — сказал он, улыбаясь, — мне кажется, что этот молодой господин — барышня.
— Ах, отстань, пожалуйста, с своими пустяками. Я знаю только то, что у меня украли портрет.
Старый управитель бросился из залы в погоню за почтовым экипажем.
Но карета уже исчезла из виду.
— Боже мой! — простонал старик. — Что я теперь, несчастный, буду делать?
— Это, наверное, была женщина, — повторил лакей. — Она, должно быть, влюблена в маркиза я поэтому украла его портрет.
Возвратимся теперь к ложному маркизу де Шамери, то есть к Рокамболю, которого мы оставили лишившимся чувств в почтовой карете, в то время как голова приговоренного к смертной казни свалилась с плеч. Д'Асмолль, как помнит читатель, не любивший кровавых зрелищ, отвернулся и закрыл глаза. Глухой звук секиры и говор народа возвестили ему, что все кончено. Он открыл глаза, посмотрел на Рокамболя и заметил, что тот лишился чувств.
Маркиз был бледен как смерть, его зубы были сжаты, руки — неподвижны и безжизненны, так что заметны были все признаки летаргии.
— В гостиницу, скорей в гостиницу, — закричал виконт своему лакею, — маркиз в обмороке…
У д'Асмолля был с собой флакон со спиртом, он дал понюхать Рокамболю, но бесполезно, ложный маркиз не приходил в себя.
Толпа начала редеть и молча расходиться во все стороны; это дало возможность почтарю продолжать свою дорогу, сперва медленно, а потом рысью, и наконец карета двух путешественников выехала на большую улицу и на площадь С, на которой стоит лучшая гостиница в городе, гостиница Людовика XI.
Д'Асмолль выскочил из кареты, потребовал тотчас медика, и Рокамболя, все еще лежавшего без чувств, перенесли в комнату гостиницы и положили на кровать. Медик явился, осмотрел ложного маркиза, расспросил, что с ним случилось, и объявил, что его обморок не опасен.
— Это случилось, — сказал он, — от сильного испуга, при сильной нервной раздражительности. Обморок пройдет сам собой, только, может быть, за ним последует непродолжительный бред.
Медик прописал успокоительное лекарство и ушел, посоветовав оставить маркиза одного.
Предсказания доктора вскоре исполнились. Через час Рокамболь открыл глаза и бросил вокруг себя блуждающий взгляд. Он находился в неизвестной комнате и не заметил Фабьена, поместившегося в темном углу, у кровати. Вскоре сбылось то, что предсказал доктор, у больного сделался припадок горячки.
— Где я? — спросил он себя. — Где же я?
Его взгляд был тускл, голос хрипл. Он попробовал встать, но не мог.
Фабьен, сидя неподвижно близ кровати, не смел приблизиться.
Вдруг Рокамболь хлопнул себя по лбу.
— О, — сказал он, — я помню… я видел палача!.. Я видел его… у него были голые руки… он хохотал, глядя на меня, он показывал мне нож… ха-ха-ха!..
Рокамболь принялся бессмысленно хохотать под влиянием сильного страха.
Д'Асмолль подошел и хотел взять его руку.
— Прочь! — закричал Рокамболь, отталкивая его. — Прочь… ты пришел взять меня, —меня также, потому что я убил мою приемную мать, потому что я удавил ее… но я уйду от тебя… убегу… о, я перепилил решетку, вот как я спасся со дна Марны… меня зовут… меня зовут…
Бандит остановился, в его голове блеснул во время бреда луч разума, сделавшего его осторожным, и он прибавил: «Ты хотел бы узнать, как меня зовут? Но ты не узнаешь этого».
Он продолжал хохотать, плакать и по временам изъявлял то насмешку, выражавшуюся недоконченными словами и фразами, то высшую степень ужаса, когда он пятился к стенке кровати и кричал глухим голосом:
— Прочь, палач! Прочь!..
Этот припадок продолжался почти два часа, после чего больной уснул и проспал до вечера.
Когда он пробудился, бреда уже не было, спокойствие возвратилось, и ложный маркиз де Шамери изъявил только небольшое удивление, что он находится в другом месте.
Фабьен, сидя у изголовья, держал его руку.
— Бедный Альберт, — сказал он, — как ты чувствуешь себя?
— Ах, это ты, Фабьен! — сказал Рокамболь, взглянув на него с удивлением.
— Это я, мой друг.
— Где же мы?
— В Г., в трех милях от Оранжери.
— Вот как! — сказал ложный маркиз. — Зачем мы остановились в Г.?
— Потому что ты захворал.
— Захворал?
— Да, у тебя была горячка, ты был в обмороке.
— Но почему?
Фабьен не решался говорить. Но смутное воспоминание пробежало в голове Рокамболя.
— Ах! — сказал он, — помню… гильотина… казнь…
— Точно так.
Рокамболь вздрогнул еще раз, но рассудок возвратился к нему, а вместе с ним и осторожность.
— Итак, я был в обмороке? — спросил он.
— Да, ты не мог перенести этого ужасного зрелища.
— Какая же я баба!
— Мы перенесли тебя сюда в бесчувствии.
— И у меня была горячка?
— Бред, мой друг.
Рокамболь почувствовал, что холодный пот выступил на его лбу.
— В таком случае, — продолжал он, стараясь улыбнуться, — я, верно, говорил странные вещи…
— Странные вещи…
— В самом деле, — проговорил он.
— Вообрази, — продолжал д'Асмолль, — что история преступника, рассказанная толпою народа у дверей нашей кареты за несколько минут до казни, вероятно, произвела на тебя такое сильное впечатление, что ты воображал несколько минут, будто бы ты и есть сам осужденный.
