href="ch2.xhtml#id71" class="a">[59]. Если же кто-то другой испытывает ее к нам, вместо обезоружения мы можем просто встревожиться, встать в защитную стойку. Вопреки Гёте, если я люблю кого-то, это и
его дело тоже [60]. Пассивность, по сути, напоминает умение стоять неподвижно. Чтобы преуспеть в ней, необходимо откликаться на активность, которой она призвана противостоять.
Что-то конкретное во мне может вселять в вас тревогу и заставлять сопротивляться моей любви. Но непосредственно от вас эта реакция, возможно, не зависит. Может, вы и хотели бы позволить любить себя, но не способны. Ваши защитные механизмы неподконтрольны вам. Кроме того, они могут быть вашим способом флирта или нагнетания атмосферы: «нет» значит «нет» – но иногда «старайся сильнее» или «в другой раз». Или частью характера, как у доктора Балби в «Заливе ангелов» Аниты Брукнер. Как говорит героиня Зои Каннингем, «за его профессиональной замкнутостью лежала обширная область личной замкнутости, которую он защищал любой ценой. От природы немногословный и скептичный, он предпочитал казаться грозным и недоступным, по всей видимости, не осознавая, что подобная позиция – открытое приглашение для мародеров. <…> Он был единственной историей, за которой мне хотелось следить, хоть он и старался сделать ее настолько темной и скучной, насколько возможно. Не в состоянии ею овладеть сама, я восхищалась этой техникой. Это оборонительная стратегия, цель которой состоит в том, чтобы обезопасить территорию от вторжения» [61]. Подобно романисту, пишущему в стиле, который заинтересует только его тип читателей, Балби развил защитный механизм, который может преодолеть лишь женщина его типа. И у Зои оказалось все необходимое для этого: тактичность, осмотрительность, проницательность.
Любовь – это активный и интерактивный процесс, драма, в которой мёрдоковское видение должно быть двусторонним. Подлинный взгляд любви – тот, которым на ренессансных картинах Мадонна смотрит на младенца Иисуса, – заключает в себе историю, обещание. В случае с Мадонной это история будущих Страстей Христовых и его смерти. Она, конечно, была предрешена заранее, предопределена. В своих же историях мы, как правило, импровизируем. Мы выдумываем их по ходу действия, даже если и не с нуля.
Драма интимной жизни – это драма раскрытия, обнажения. Но также преображения, в рамках которого меняется то, что раскрывается, а вместе с тем и мы сами. Большинству людей знакомо, когда им не дают высказаться. Мы пытаемся выразить чувства, еще незрелые и хрупкие, в которых не уверены или которых стесняемся. Но возлюбленная не помогает им обрести голос. Она не идет навстречу. Такие чувства подобны эмбрионам. В плохих отношениях они чахнут, деформируются, закупориваются и обречены на тоскливое повторение. В хороших получают возможность развиваться и расти, становиться утонченнее. Они развиваются в возникающем на наших глазах сюжете, который мы создаем с любимым человеком (хотя, естественно, не только с ним). Нам приходится повторно впитывать эти чувства, когда партнер отражает их. В результате этого обращения туда и обратно они становятся тем, чем становятся. Как и у любой истории, у них нет фиксированной сущности. Они могут вырасти во что-то одно – либо в совершенно иное.
Как пишет Филип Рот, «я сейчас говорю о том, что признаю в человеке как таковом очень хорошего актера и при этом не стираю его естественное обличье, делая вид, что весь театр – это только ты и никто другой. <…> Все, что я могу тебе сказать относительно моей персоны, это то, что у меня <…> отсутствует цельное „я“, независимое от жульничества и надувательства, а также искусственных попыток его обретения. <…> Я есмь театр и не являюсь ничем иным, кроме театра» [62]. Рот признаёт некое минимальное естественное «я», «корень всех перевоплощений личности». Но этого недостаточно. Не всякое воплощение находится в пределах естественного «я» (не более, чем в актерских). Само понятие предела делает очевидной нашу потребность в чем-то, что определяет «я». У тебя свой корень, у меня свой, они свойственны только нам. Тем не менее сравнение «я» с театром заключает в себе важную истину. Мы не натюрморт, привлекающий возлюбленного своей статичной красотой. Мы актеры, играющие роли для других актеров, которые играют роли для нас. Каждый из нас приспосабливается к другому человеку, приспосабливающемуся к нам. И как привычки становятся второй натурой, так же и роль сливается с личностью. В пятьдесят лет наше лицо (заслуживаем мы того или нет) превращается в маску, черты которой изваяла (среди прочего) любовь.
* * *
«То, что мы привыкли называть рассудком, – не что иное, как самоуверенный нарост, который совсем недавно появился на зверином мозгу <…> При этом забывают, что под наростом покоится здоровенный шмат звериного мозга – могучего и молчаливого, занятого своими древними делами», – пишет Уильям Гибсон [63]. У нас есть природа инстинктивная и психическая, чьи цели не всегда совпадают: для достижения некоторых из них мы можем совершить самоубийство. Но по крайней мере поначалу инстинкт самосохранения, несомненно, превалирует. В той мере, в какой он является примитивной формой любви к себе, последняя свойственна любому человеку, как полагает апостол Матфей наряду со многими другими.
Многие из этих древних дел появились в результате эволюции тысячи лет назад. Тем не менее они продолжают влиять на нас (как и на других животных), пусть и не всегда напрямую. Например, согласно эволюционным психологам женщины инстинктивно (или генетически) предрасположены выбирать самца, не склонного к промискуитету (т. н. «папу»), в качестве мужа, а склонного (т. н. «хама») – в качестве биологического отца своих детей [64]. Это позволяет женщинам передать больше копий своих генов. Однако если они недостаточно эксцентричны, то мотивы, подталкивающие их к неверности, будут заключаться не в сохранении генов. Зачастую инстинкты проявляются в нашем сознании, скрывая свою истинную природу, под личиной желаний, имеющих мало отношения к самому инстинкту. (Что вовсе не означает, что мы можем узнать их истинную природу и попытаться изменить. Биология не есть судьба.)
Крупные изменения происходят в результате социализации – процесса, который начинается в первый день жизни (если не раньше) и «достигает своей кульминации в социальном индивиде, говорящем субъекте, который имеет идентичность и социальное положение, более или менее подчиняется определенным правилам, преследует определенные цели, принимает определенные ценности и действует в соответствии с такой мотивацией и образом действий, которые достаточно устойчивы, чтобы его поведение было предсказуемым <…> для других людей» [65]. Это новое социальное «я» – преемник досоциального (и отчасти рудиментарного), которое мы инстинктивно любим и бережем. Примечательно, что это оно включает самые разные виды негативного и враждебного отношения к своему предшественнику. Пройдя
