— Хватит брехать, нес Антихристов! — Иоанн махнул рукой, приказывая Елисею замолчать. — За свои грехи царь волен сам ответ держать. Не за себя, за веру правую душу кладу!
Иоанн взял в левую руку большой серебряный крест, а в правую — меч, и вошел в чародейный круг: «И помолился Иона Господу Богу своему из чрева кита и сказал: к Господу воззвал я в скорби моей, и Он услышал меня; из чрева преисподней я возопил, и Ты услышал голос мой. Ты вверг меня в глубину, в сердце моря, и потоки окружили меня, все воды Твои и волны Твои проходили надо мною. До основания гор я нисшел, земля своими запорами навек заградила меня; но Ты, Господи Боже мой, изведешь душу мою из ада…»
После снежной бури установились морозы, но не лютые, как на Крещение, а легкие, знаменующие исход зимы. Под широкими полозьями розвальней поскрипывал снег, разбегаясь за санями парой бесконечных лент; а вверху, над головами, то и дело срываясь, неслись вниз тяжелые снежные шапки с еловыми шишками.
Удобно пристроившись за казаком Черномысом, бывшим возницею, Савва любовался снежным прием, наблюдая, как появляются на небосклоне вымороженные звезды.
— Красота-то какая, силища! Луна в четверть неба восходит и звезды, светильники Господни, ангелы зажигают!
Савва вдохновенно перекрестился и потормошил дремлющего Данилу:
— Посмотри, как ясно отражается в небесах земной рай! Видывал ли где подобное? Краше, чем у нас, не сыщешь!
Карий отбросил руку послушника:
— В Персии звезды ярче и видно их лучше. Скажи, звездочет, скоро ли будет яма?
Василько хмыкнул и ответил вместо послушника:
— Верст через пять. Коли поспешать станем, то к ночи поспеем.
Приободряя уставшую кобылу, казак взмахнул поводьями, и затянул песню:
Ты дубрава моя, дубравушка,
Ты дубрава моя, зеленая,
Ты к чему рано зашумела,
Приклонила веточки, запечалившись?
А к тому приклонила я веточки,
Что рыдает во мне птаха малая,
Птица певчая Богу молится,
Проклинает она черна ворона,
Что сгубил ее малых детушек,
Разорил ее тепло гнездышко…
Карий, поправляя овчинный тулуп, приподнялся:
— Что вы все за песни поете. Скулите, как собаки побитые! Радоваться, что ли, совсем разучились?
— У разбойников какие песни? — вспылил Савва. — Наверно все веселые, молодецкие?
— А ты к ним сходи, да сам послушай! — рассмеялся Карий, а вслед за ним и Василько.
— И то верно, Данила, нечего причитать да завывать — чай не бабы!
Лошадь фыркнула и остановилась — на дороге, шагах в двадцати, стоял матерый волк, буравя ездоков зелеными огоньками глаз.
— Эка нечисть! — Василько слез с саней и поднял самопал. — Сейчас я его пулей уложу!
Грянул выстрел, окутывая казака легким облачком дыма. Волк, не шелохнувшись, стоял на том же месте.
— Никак оборотень! — казак перекрестился, левой рукой зажал в ладони нательный крест и выхватил саблю.
Карий обнажил ятаган и, не говоря ни слова, пошел навстречу волку. Зверь выжидал, не двигался, но Данила чуял, как напрягаются волчьи мускулы, как медленно показываются клыки, как ярь закипает в его крови. Чем больше сокращалось расстояние, тем отчетливее был исход схватки: Данила знал, что если волк бросится на него сверху, то он рассечет ему живот и пронзит сердце, а если решит напасть снизу, одним ударом отрубит голову.
Подойдя к волку, Данила вздрогнул: вместо матерого хищника на дороге лежала большая обломанная ветвь мертвого дерева. Карий подхватил ее и, придя к саням, бросил к ногам спутников:
— Принимай, сарынь, добычу!
— Нехорошо, очень нехорошо… — Савва внимательно осмотрел почерневшую разлапую ветвь. — Надобно ее сжечь!
— Вот на обратном пути и сожжем! — засмеялся Карий, запрыгивая в сани. — Трогай, Василько, а то и настоящих волков дождемся!
Сани шумно рванули с места, понеслись дальше, на восток, который уже поглотила надвигавшаяся тьма.
***
— Хозяин, открывай, кому говорят! — Василько колотил в низкую дверь рукоятью плети. — По-хорошему отворяй, а не то подпалим твою яму к едрене матери!
— Нехорошо, совсем нехорошо… — Савва с тревогой посмотрел на Карего. — Тихо как, словно в могиле…
— Да дрыхнет увалень! — казак с досады пнул дверь ногою, она дрогнула, поддалась, и слегка приотворилась.
— Постой, — Карий остановил наседавшего на дверь казака. — Прав Савва, собака не лаяла…
— Мать честная, как я сразу не сообразил! Яма, и без пса…
Данила скинул тулуп и по-кошачьи проскользнул в избу. Через мгновение дверь открылась:
— В доме никого, а дверь изнутри подперта черенем…
— Ты, Данила, никак в темноте видишь, словно кошак или филин? — удивился казак. — Может, и меня такому диву выучишь?
— Вниз, в голбец, заглядывал? — Савва затеплил лучину, освещая избу. — Надо бы проверить…
— Ни души. Я бы услышал.
Савва достал светильник, поставил на стол:
— Прибрано, от печи идет тепло, в устье — горшок со щами…
— Братцы, айда горяченького похлебаем! — Василько, не раздеваясь, довольно полез за стол. — Ну, Саввушка, что есть в печи, то и на стол мечи!
— Сначала пойди лошадь распряги, да корму задай, — строго заметил Данила. — О еде после помыслим.
Василько с обидой посмотрел на Карего, но возразить не решился, только выходя из избы, нарочито громко хлопнул дверью.
— Что, Савва, мыслишь? Вокруг избы — ни следочка, в доме лаза тайного тоже нет. Хозяевам отсюда было некуда деться.
— Не знаю, Данила, — Савва опустился на лавку. — Истинный крест, не знаю! За пределами разумения. Не под землю же провалились, не в печь ушли, а как иначе могли изнутри дверь черенем подпереть? Печь истоплена, еда не тронута, каравай, и тот в рушник завернутый лежит.
— Хлебом не раскидываются, уходя, наверняка бы с собой взяли.
— А может, и не нужен стал хлеб…
В избу воротился казак:
— В конюшне полный порядок, лошадей, кроме нашей кобылы, нет. Кормов задал, что Бог послал, по разумению. Конюшню запер, что и Мамай с ордой не возьмет. Пора, атаман, и нам о хлебе насущном подумать. А то в животе тощак околел.
— Хорошо. Поужинаем и жребий бросим, кому держать караул, — Данила осмотрел спутников. — Пустая изба хуже погоста.
***
Манящее тепло печи оказалось сильнее многолетней привычки Карего не спать в незнакомом месте. Он сопротивлялся, ухватываясь за шорохи и неспокойное дыхание Саввы, мысленно измерял пройденный путь, представляя, сколько верст осталось до Кергедана или, по-русски, Орла-городка. Карий боролся, упрямо шел против теплых волн, которые, размягчая тело, топили разум в пучине живых образов.
