Жан поймал себя на том, что рассказывает Анне о вещах, которые не открывал прежде никому: о жене и дочери, об их внезапной смерти от чумы. В свою очередь он был сначала смущен, а потом и зачарован повестью о ее жизни при французском и английском дворах, с которыми он соприкасался крайне редко. Ее истории были смешными, безоглядно смелыми, порой — поразительно грубыми. А когда она вдруг принималась громко хохотать, складываясь от смеха пополам, он тоже начинал смеяться, а потом смотрел на нее и вспоминал о том, что завтра ей предстоит умереть. Он приехал, чтобы лишить ее жизни. Избавить ее от ненужной боли и сохранить некое достоинство — да; но тем не менее убить. И, вспоминая об этом, он испытывал недоумение. У него уже бывали благородные клиенты, которым вроде бы хотелось сблизиться с ним перед концом. Они открывали такие интимные вещи, какие обычно говорят только на исповеди. Но сейчас все происходило по-другому. Анна Болейн желала добиться близости — и ей это удалось. На это должна была существовать какая-то причина, но Жан не мог сообразить, в чем тут может быть дело.
Прошло несколько часов, прежде чем Такнелл приблизился, чтобы увести ее, и за это время Жан прекрасно понял, почему король низверг свою возлюбленную церковь ради этой женщины: она заслуживала не меньшего, чем переполох на небесах и на земле. И дело было не в красоте ее лица или тела. То, что он испытывал, нельзя было назвать желанием, хотя она была обольстительнее рая. Тут заключалось нечто такое, чего он никогда раньше не встречал, — нечто духовное, нечто более священное, чем все, что он когда-либо видел в церкви.
* * *
Вернувшись в свою комнату, где его опять встретили кусная еда и прекрасное вино, Жан не почувствовал аппетита. Он был смущен и зол на самого себя. Клиенты не должны вызывать в палаче никаких чувств. Жан не считал, что это осложнит ему работу: он знал, в чем состоит его долг, и проявить доброту к Анне Болейн он мог одним способом — неукоснительно исполнив этот долг. Однако обычно мысли палача перед совершением казни принадлежали ему самому и не мешали спать. Теперь он предчувствовал, что ночь не принесет ему облегчения.
Он ошибся. Он все-таки спал, хотя и беспокойно. Его спутниками были духи — умирающие клиенты, умершие возлюбленные и шестипалая женщина. Все они не уходили даже после того, как он открывал глаза, чтобы прогнать их. Понадобилось несколько секунд, чтобы он понял: его трясут за плечо — Такнелл требует, чтобы он проснулся. До назначенного времени оставалось еще долго: небо совсем не посветлело, но Жан набросил на плечи плащ и пошел за нетерпеливым англичанином вниз по лестнице, а потом по незнакомым коридорам из серого камня.
Неожиданно они нырнули в тупик, где Такнелл исчез, как будто поглощенный камнем. Жан потрясенно застыл, пока рядом не материализовалась рука в перчатке. Его затащили в нишу, а оттуда — на темную винтовую лестницу, где под ногами хлюпала зловонная жижа. Полуослепнув, он налетел на офицера, когда тот выругался и завозился с чем-то впереди. Появилась светлая щель, дверной проем, а затем Жан обнаружил, что стоит в полупустой спальне, а перед ним — Анна Болейн. Они были вдвоем, потому что Такнелл снова исчез.
Несколько минут она молча смотрела на него, а он стоял в полной растерянности, словно это она — палач, а он — клиент. Наконец она заговорила:
— Жан Ромбо, когда я узнала, что Генрих даровал мне последнюю милость — смерть от руки французского палача, это была первая хорошая новость за много дней. И дело не в том, что вы приехали, чтобы избавить меня от ненужной боли, хотя я не сомневаюсь в вашем мастерстве. Нет, у меня зародилась крошечная надежда на то, что вы окажетесь именно таким — человеком чести. А то, что вы будете родом с Луары, — на это я даже и надеяться не смела. Потому что именно там, в нашей общей стране, я научилась быть той, кто я есть. Не королевой. И даже не дочерью из благородного рода.
Она налила в кубок вина и подала его Жану. Оно было таким же, как то, что подали ему в комнату: горячее, сдобренное травами, медово-сладкое, пьянящее. Он сделал глоток и вернул ей кубок.
Она тоже выпила, а потом заговорила снова:
— Именно там, в ваших рощах, на ваших полях, у вашей реки, я научилась верить в нечто более древнее, нежели это. — Тут она указала на распятие, висевшее на стене позади нее. — И в нечто столь же священное.
Она вновь наполнила кубок сладким вином, и они оба выпили — из одного кубка. Анна продолжила:
— Я рассказываю вам это, потому что мне нужна ваша помощь. И если вы согласитесь, то поклянитесь всем, что для вас свято, что вы сделаете то, о чем я вас попрошу. Вы получите золото, но золото не купит того, что мне теперь от вас нужно.
— Говорите, — тихо сказал Жан.
— Вы слышали, что про меня говорят. Анна Болейн, ведьма, шестипалая колдунья. Ну, здесь сокрыта истина, хотя не та, которой боятся, которую отправляют во тьму внешнюю, где люди прячут то, что считают грехом. Я принадлежу свету и тьме, земле и огню, воздуху и воде. Мое так называемое колдовство заключается только в них. Вы понимаете, Жан Ромбо?
— Понимаю.
— Прекрасно.
Тут она улыбнулась и отвела взгляд — и в этой улыбке крылось нечто ужасное, прекрасное, такое грустное! Вино подействовало на его зрение. Жана больше не клонило в сон, но свет изменился, стал создавать какие-то формы из теней, отбрасываемых пламенем очага. Ему хотелось прислониться к стене и рассматривать эти странные тени. Но когда Анна подняла руку, свою шестипалую руку, она запульсировала, впитывая свет факела, приручая его пламя. Жан не мог отвести взгляда, он мог только слушать.
— Когда вы отрубите мне голову, вы должны будете нанести еще один удар — тайно. Вы должны отрубить эту руку.
Тут он пошатнулся вперед, к ней. Он совершенно не ожидал такой просьбы.
Анна так и не позволила ему опустить глаза.
— Вы должны отрезать ее, а потом отвезти на Луару, в нашу землю. Неподалеку от Тура есть деревня, которая называется Пон-Сен-Жюст. К югу от нее находится перекресток дорог. Там, в следующее новолуние, заройте мою руку точно в том месте, где встречаются четыре дороги. — Она улыбнулась. — Это все, о чем я вас прошу. Это очень много, и опаснее, чем вы можете себе представить, потому что существуют люди, готовые на все, чтобы вам помешать. Вы сделаете это для меня?
Жан не мог говорить, не мог дышать. Камера исчезла, он плавал в клубах дыма и видел только шесть пальцев и два глаза — черные бездонные озера. Что-то проявилось в их глубине — еще пара глаз, а потом еще… бесконечная череда взоров, непрерывной чередой уходящая в прошлое, дальше и дальше. Многие поколения женщин смотрели на него — темноглазые, шестипалые. Он был открыт, обнажен, словно ожидая рождения. И для этого, для того, чтобы вернуться в мир, необходимо было слово. Одно простое слово.
