округам вашим, пригляделись и поняли, что можно тут безбедно жить коли руки иметь.
— Так, и что вы нашли? — Волков всерьез заинтересовался, чем это можно поживиться в его бедной земле.
— Походили мы, значит, по оврагам, и поняли, что глины тут видимо-невидимо, и глина та хороша.
У Волкова сразу интерес поубавился, и он спросил кисло:
— Вы никак горшки лепить собрались?
— Нет, горшки нам ни к чему, — отвечал сержант. — На горшки того спросу нет, что нам нужен. Надумали кирпич и черепицу жечь.
А вот это была неплохая идея. Любому городу кирпич нужен в невероятных количествах. Только давай. Это было отличная идея.
— И вот мы подумали, что если вы дадите добро, так мы бы взялись, — продолжал сержант.
— Ну, что ж, дело хорошее, давайте. Думаю, что доля моя будет как и с земли — четверть.
— Вот о том мы и хотели поговорить, — мягко не согласился сержант. — Четверть это многовато.
— Многовато?
— Многовато, господин. Понимаете, посчитали мы все, и цену в Малене на кирпич узнали, и расценки на извоз, в общем, если вам еще отдать четверть, то нам совсем мало остается.
Волков молчал, а сержант, видя это, начал ему объяснять:
— Когда в землю зерно бросил, оно само растет, а тут не так будет, глина сама не вырастет, ее выкапывать надо, носить к печам, а то и возить придется. И печи сами гореть не будут, сначала куст нарубить надо, да сложить его, да высушить, с сырого куста жара не будет, а осенью под навесом его держать. И все ручками, ручками.
— Ну и сколько вы думает дать мне? — спросил кавалер.
— Думаем каждый десятый кирпич и черепица ваши будут.
Сержант замолчал, и солдаты ждали, в напряженном нетерпении, что он скажет, сколько выторговывать у них будет.
Десятина. Мало конечно, он бы хотел иметь больше, но с другой стороны Волков рад был, что люди сами себе ищут дело. И нашли. Так не будет же он душить его, пусть всего десятина ему идет. Дело-то неплохое, кажется. И он не стал торговаться:
— Будь по-вашему. Идите к монаху, пусть пишет договор.
Солдаты по военному обрадовались, трижды крикнули: «Виват кавалеру», и пошли со двора.
Да, Ёган был прав, земля его была плоха, но и на ней жить можно, если руки приложить.
* * *
Как-то к обеду уже дело шло. Волков вернулся домой. Был с Ёганом на солдатских полях, где смотрели рожь, которая плохо всходила.
Он уселся за стол и позвал монаха, поговорить о делах, как Брунхильда подошла и положила перед ним бумагу. То было письмо со сломанной печатью.
— Посыльный привез от графа, — сказал Брунхильда.
— Письмо, вроде, для меня написано, — недовольно начал Волков.
— Для вас, для кого же еще, — сразу согласилась она.
— Так отчего же оно раскрыто, кто сургуч сломал?
— Я, — ничуть не сомневаюсь, сказал Брунхильда.
— Кто ж тебе дозволил мои письма раскрывать?
— А чего в том дурного? — искренне удивлюсь девушка. — Я просто прочла.
— Запрещаю тебе впредь делать так, — сурово сказал он.
— Да, а чего? — не понимала она.
— А ничего, — продолжал он злиться. — Дозволять себе много стала, вот чего. Не смей впредь письма открывать.
— Как пожелаете, — сказала она чуть обижено, поклонилась и пошла на двор.
А письмо то было не от графа, как думал Волков поначалу, писала ему дочь графа Элеонора Августа и в письме была ласкова:
Друг наш любезный, кавалер Иероним Фолькоф фон Эшбахт, папенька просил напомнить вам, что я с радостью и делаю, что уже к следующей субботе, обещали вы быть в Малене, на празднестве, что будет в городе проходить в честь святых Петра и Павла. Сам епископ будет читать проповедь, а проповеди у него хороши так, что люди со всей округи на них едут. И еще просил папенька напомнить, что мы ждем вас у себя с нетерпением. Уповаем, что слова своего вы не отмените и будете у нас. Благослови вас Бог.
Девица Элеонора Августа, урожденная фон Мален
Он чуть обернулся, что-то показалось ему за спиной, и вздрогнул, за ним стояла Брунхильда, заглядывая ему через плечо. Читала письмо с ним снова. Вот и учи этих баб грамоте.
— Что за дурь! — рявкнул он. — Зачем подходишь так.
— Простите, что напугала вас, — она низко присела в извинениях, — просто хотела спросить.
— Ну, чего?
— Не возьмете ли меня тоже на праздник?
Волков задумался — к чему это, нет наверное, не нужно ее брать. Как он в дом графа ее поведет? Кем представит? Невестой? Женой? Девкой? Все что ни придумай, все плохо. Нет, не нужно этого всего. Ничего путного из этого не выйдет. Да и груба она в речи, крестьянское детство не вытравить, и не знает, как за столом себя вести. Смиренна она стала, и вроде набожна, но разве этого достаточно? Нет, ничего из ее затеи путного не выйдет.
А Брунхильда словно по лицу его все мысли его, разгадав, заговорила:
— Я обузой не буду, хочу просто праздник увидать. Проповедь епископа услышать. После Ланна мне в Эшбахте не хватает этого.
И говорила она это с такой мольбой, что Волков морщился, мотал головой, но уже в душе готов был согласиться.
А Брунхильда, словно почуяв его слабость, упала на колени и взяв его руку в свои поцеловала ее и продолжила:
— Буду тиха я, так тиха, что вы про меня и не вспомните, только возьмите на праздник.
Как ей отказать? Да невозможно сие, нет такого сердца мужского, что смогло бы не дрогнуть от слов этой двадцатилетней красавицы.
Да еще когда она немного и так забавно шепелявит из-за потерянного в детстве еще зуба. Нет, отказать он не смог, погладил ее по щеке и сказал:
— Хорошо, поедешь со мной.
И тут же переменилась она, встала с колен, отряхнула юбку и деловито произнесла:
— Только вот платье мне нужно новое, мое на рукавах уже потерлось, его только дома носить. Да и кружева не свежи, потрепались уже. Нужно будет на день раньше поехать, чтобы я по лавкам пройтись успела. И шаль мне новая нужна.
Вот сейчас она сильно его раздражала, только палец ей дай… Но перечить он ей не стал. С ней невозможно спорить стало.
Мальчишка Яков пропал. Вечером был, а утром Брунхильда его дозваться не смогла. Искали, кричали, нет его. Уж и домой посылали, может, домой пошел. Нет, и дома не нашли. Куда мог деться? После
