Проклятие королей - Грегори Филиппа

Она на мгновение умолкает.

– Все время повторял: «величайшие светила богословия», «величайшие светила богословия», а когда я спросила, что он имеет в виду, ответил: «Левитики».

Я задыхаюсь от смеха.

– А потом я сказала, что, насколько я знаю, принято считать, что во Второзаконии говорится, что мужчина должен жениться на жене покойного брата, и он спросил: «Что? Втором законе? Что, Саффолк? Вы хотите сказать, во Втором законе? Не говорите со мной о Писании, я его, черт побери, не читал. У меня на это есть священник. Священник это за меня делает».

– Герцог Саффолк, Чарльз Брэндон, тоже приезжал? – быстро приходя в себя, спрашиваю я.

– Конечно, Чарльз на все готов для короля, – отвечает она. – Всегда был. У него нет своего мнения. Его жена, вдовствующая королева, по-прежнему мне друг, я знаю.

– Половина страны – ваши друзья, – говорю я. – Все женщины.

– Но это ничего не меняет, – ровным голосом отзывается она. – Считает страна, что я права, или нет, это ничего не изменит. Мне нужно быть той, кем поставил меня Господь. У меня нет выбора. Мать говорила, что я стану королевой Англии, когда мне еще не было четырех, принц Артур сам избрал для меня такую судьбу на смертном одре, Бог поставил меня здесь во время коронации. Только Папа Римский может приказать мне иное, но ему еще предстоит высказаться. Но как вы думаете, как это переживает Мария?

– Плохо, – честно отвечаю я. – У нее обильное кровотечение каждый месяц и боли. Я советовалась со знахарками и даже говорила с врачом, но что бы они ни предлагали, ничего не меняется. А когда она узнает, что между вами и ее отцом неладно, она не может есть. Ее тошнит от тревоги. Если я заставляю ее хоть что-то съесть, ее рвет. Она кое-что знает о том, что происходит, и Богоматери одной ведомо, что она себе надумала. Сам король сказал ей, что вы не исполняете свой долг. Страшно было смотреть. Она любит отца, обожает его, она верна ему как королю Англии. Но она не может жить без вас, она не может быть счастлива, зная, что вы боретесь за свое имя и честь. Это подрывает ее здоровье.

Я умолкаю, глядя на обращенное вниз лицо королевы.

– И так оно продолжается и продолжается, а я не могу сказать ей, что все это когда-нибудь закончится.

– Я могу лишь служить Господу, – упрямо отвечает королева. – Чего бы это ни стоило, я могу лишь следовать Его законам. Это отравляет и мою жизнь, это разрушает счастье короля и его нрав. Все говорят, что он похож на одержимого. Это не любовь, я видела, какой он, когда влюблен. Это похоже на болезнь. Она взывает не к его сердцу, не к верному любящему сердцу. Она взывает к его тщеславию и кормит его, как чудовище. Взывает к учености и морочит его словесами. Я каждый день молюсь, чтобы Папа просто и ясно написал королю, веля оставить эту женщину. Теперь ради самого Генриха, даже не ради меня. Ради него самого, ведь она его разрушает.

– Он уехал с ней?

– Отправился в разъезды, оставив Томаса Мора ловить еретиков в Лондоне и жечь их за то, что усомнились в церкви. Лондонских торговцев преследуют, а ей разрешено читать запрещенные книги.

На мгновение я перестаю видеть усталость на ее лице, морщины у глаз и бледные щеки. Я вижу принцессу, потерявшую свою первую любовь, юношу, которого она любила, вижу девушку, которая сдержала данное ему обещание.

– Ах, Катерина, – нежно произношу я. – Как же мы до такого дошли? Как это вышло?

– Вы знаете, что он уехал, не попрощавшись со мной? – задумчиво говорит она. – Он никогда так раньше не делал. Никогда в жизни. Даже в последние годы. Как бы он ни был разгневан, как бы ни был удручен, он никогда не ложился, не пожелав мне спокойной ночи, и никогда не уезжал, не попрощавшись. Но в этот раз уехал, а когда я послала следом сказать, что желаю ему всего доброго, ответил… – она прерывается, ее голос слабеет. – Сказал, что ему не нужны мои добрые пожелания.

Мы умолкаем. Я думаю, как это непохоже на Генриха: грубить даме. Его мать обучила его безупречной королевской учтивости. Он гордится своим вежеством, своей рыцарственностью. То, что он был нелюбезен, – на людях, открыто нелюбезен со своей женой королевой, – это еще один яркий мазок к портрету нового короля, явление которого мы сейчас наблюдаем: короля, который может обнажить клинок против безоружного молодого человека, который позволяет своему двору затравить своего старого друга до смерти, который смотрит, как его фаворитка с братом и сестрой исполняют пантомиму, изображающую, как кардинала волокут в ад.

Я качаю головой при мысли о мужском неразумии, о жестокости мужчин, о бессмысленной угрожающей всем жестокости глупца.

– Он красуется, – уверенно говорю я. – В чем-то он по-прежнему тот маленький принц, которого я знала. Он просто красуется ей на радость.

– Он был холоден, – отвечает королева.

Она плотнее запахивается в шаль, словно даже сейчас чувствует эту холодность в своей комнате.

– Мой гонец сказал, что, когда король отвернулся, глаза у него были ясные и холодные.

Всего несколько недель спустя, когда мы собираемся на верховую прогулку, приносят письмо от короля. Катерина видит королевскую печать и вскрывает письмо возле конюшен, с озарившимся счастьем лицом. На мгновения я думаю, что король, возможно, приказывает нам присоединиться к нему в разъездах, что он оправился от дурного настроения и хочет видеть жену и дочь.

Королева медленно читает, и ее лицо гаснет.

– Это нехорошие новости, – только и говорит она.

Я вижу, как Мария прижимает руку к животу, словно ее внезапно начинает мутить, и отворачивается от лошади, будто не может вынести мысль о том, чтобы сесть в седло. Королева протягивает мне письмо и уходит от конюшен во дворец, не сказав больше ни слова.

Я читаю. Это краткое распоряжение одного из королевских секретарей: королеве надлежит собрать вещи и немедленно покинуть Гринвичский дворец, отправившись в Мор, один из домов покойного кардинала. Но нам с Марией ехать с ней не велят. Мы должны вернуться в Ричмондский дворец, король посетит нас в разъездах.

– Что я могу сделать? – спрашивает Мария, глядя вслед матери. – Как я должна поступить?

Ей всего пятнадцать, она ничего не может сделать.

– Мы должны повиноваться королю, – отвечаю я. – Как поступит и ваша матушка. Она будет ему послушна.

– Она никогда не согласится на развод! – срывается на меня Мария.

Она говорит на повышенных тонах, лицо ее искажено.

– Она будет ему послушна во всем, что позволит ее совесть, – поправляюсь я.

Мы возвращаемся домой, и едва за нами закрывается дверь в спальню Марии, я чувствую, что скоро разразится буря. Всю дорогу домой, в королевской барке, пока народ приветствовал ее с берега реки, Мария держалась с достоинством и спокойно. Она восседала на золотом троне на корме, кивая направо и налево. Когда ей кричали «ура» лодочники, она поднимала руку; когда жены рыбаков с причала в Ламбете выкрикивали: «Бог благослови вас, принцесса, и вашу матушку королеву», – она слегка склоняла голову, чтобы дать понять, что слышит их, но ничем не обозначить неверности отцу. Она держалась, словно марионетка на тугих проволочках, но когда мы добираемся домой и за нами закрывается дверь, она рушится, словно все нити разом перерезали.

Она оседает на пол в бурных рыданиях, ее не утешить и не унять. У нее течет из глаз и из носа, ее рыдания превращаются в рвотные позывы, и она выблевывает свое горе, а я приношу миску и глажу ее по согнутой спине, но она все равно не успокаивается. Ее снова тошнит, но выходит лишь желчь.

– Хватит, – говорю я. – Прекратите, Мария, довольно.

Она всегда слушалась меня прежде, но сейчас я вижу, что она не может остановиться, словно разрыв родителей раздирает ее на части, она давится, кашляет и всхлипывает еще какое-то время, будто готова выплюнуть легкие и сердце.

– Хватит, Мария, – повторяю я. – Хватит плакать.