Ознакомительная версия.
— Да, Матвей. За три года пребывания в Москве в наших казаках пригладился и притупился, должно быть, дух разудалой вольной жизни в степи. По нраву более стала спокойная служба. Тут тебе и жалованье, и огневой припас от казны, и ратная подмога, доведись крепкому сражению быть с сибирскими татарами. А в поле — сам знаешь — две воли: либо ты кого, либо кто тебя с коня в бурьян собьет!
— Твоя правда, Иван. Но после гибели Ермака сердце не лежит сызнова видеть сибирские земли. Уйду я на Волгу, там где-то остался атаман Богдан Барбоша со своими удальцами. Наверно, на Иргизе укрепился, с ногайцами силушкой меряется. Вот мы с ним и совокупимся общей силой. Мало нас уцелело после сибирского похода, ну да были бы кости, а мясом обрастем, не так ли, есаулы?
— Твоя правда, атаман, — согласился хрипловатым голосом есаул Ортюха Болдырев. — Скорее бы в поле! Засиделись за зиму в Москве, даже мозоли от сидки по лавкам на ягодицах стал нащупывать! Срамно, что не от седла те мозоли!
Матвей Мещеряк улыбнулся, радуясь, что и его верные есаулы решили идти на Волгу. Он по опыту былой ратной службы знал, что были бы в казацком войске опытные есаулы, а смелых людей всегда можно набрать среди беглой вольницы на Дону ли, на Волге или на Большом и Малом Иргизе.
— Мы в ночь потихоньку сплывем вдоль берега, — сообщил Матвей своим есаулам. — Для того я и приткнул наши струги ниже стрелецких, за этим невысоким мыском. Не хочется мне, чтобы воевода, заметив наш уход, погнался за нами, чтобы воротить под свое начало, да еще и в Москву отпишет со всякими кляузами!
— Он и без того погонит вестника поутру, когда вас рядом не увидит, — выдохнул с горечью Савва Болдырь, сожалея, что вновь расстается с близкими ему людьми.
— Нас уже будет не догнать воеводе, по течению и на веслах далеко уйдем, — ответил атаман и в утешение Савве пожал ему локоть.
Казаки помолчали, про себя обдумывая принимаемое решение, изредка поглядывая друг на друга.
— Трудно вам придется в Сибири, — обронил Ортюха, вспоминая суровые зимы в далеких краях, — снедь и теплую одежду не побросайте на переволоках, как сделали это стрельцы воеводы Болховского. Тяжко будет тащить, да будет чтó потом жевать.
— Не бросим. Такую науку дважды грех проходить, — ответил Иван Черкас, повернулся лицом в сторону берега — над песчаной полосой приречья круто поднимался обрыв, а на нем, в лучах заходящего солнца, спокойно готовился ко сну девственный, топором человека не тронутый лее, из которого время от времени доносились птичьи голоса: то вороний крик, то испуганное сорочье стрекотанье. — Вы тоже не зевайте, Матвей, когда будете спускаться по Волге к Иргизу. Не зря нам в Казани сказывали на торге, что по весне какой-то воевода с большой сплавной ратью сошел на понизовье. Будто велено ему в удобном месте на Волге города ставить да стрельцов в них поселять на жительство. От тех городов вольным казакам беды и утеснение будет немалое, — предостерег атамана Иван Черкас, жмуря глаза из-за дыма разгорающихся костров.
— Степь широкая, всю стрельцами не перегородить, — отозвался на это предупреждение атаман. — Да и не резон воеводам с казаками брань заводить, потому как и у них от ногайских разбойников голова будет болеть, а мы с ногаями не раз уже теплыми объятиями обменивались, словно братья родные!
— Как же! — усмехнулся Ортюха Болдырев. — Только этот брат на брата — пуще супостата!
— Верно, Ортюха, — поддакнул есаулу атаман, — может статься, что и мы сгодимся, ежели царь Федор Иванович сызнова пришлет вестника окоротить ногайского хана Уруса, как это было перед сибирским походом. Только на этот раз потребуем царской грамоты, а то вновь ворами казаков облыжно назовут и ловить да вешать прикажут новым воеводам!
— Не ополчился бы правитель Годунов на нас, что своей волей в Сибирь не пошли, а сплыли на Иргиз, — вздохнул Тимоха Приемыш, втягивая широкими ноздрями воздух, в котором дым костра все гуще насыщался запахами сала и упревающей пшенной каши. Круглые, чуть выпуклые ярко-синие глаза прищурились, как у кота над сметаной в ожидании сытного плотного ужина.
— Правителю Годунову не до нас долго будет, покудова не одолеет своих врагов в Боярской думе… Или они его сумеют каким способом отодрать от царского трона вместе с сестрицей Ириной. Миром это дело не кончится — двум медведям в одной берлоге не зимовать, — Матвей покачал головой, вспомнив недавние смутные дни в Москве, в который раз подумал про себя, что, возможно, упустили князья Шуйские удобный случай избавиться от опасного недруга, подумал: «Побоялись, что московский черный люд им самим может изрядно навредить, не остановится в побитии Годуновых, а и прочим боярам припомнит тяжкое лихо, не один год терпеливо сносимое». Но это уже не наша заботушка, князь Иван Петрович, ломайте голову сами, коль не воспользовались нашей поддержкой… Мы теперь домой возвращаемся, а дом у гулевого казака там, где есть река с рыбицей да густой куст бузины, чтобы под ним выспаться». — С улыбкой глянул на нетерпеливого перед брашной Тимоху, с легким смехом спросил: — Ну так что, Тимоха, не пора ли ложками по дну миски поскрести, что твой носище о каше нам сказывает?
Тимоха подмигнул атаману, широкой ладонью погладил серый кафтан на животе.
— Еще чуток, братцы, тогда можно будет ложки из торбы доставать да лбы перед едой крестить!..
Казачьи струги бесшумно снимались с песка и медленно по течению сплывали вдоль самой кромки берега, не прибегая пока к веслам, чтобы не потревожить караульных стрельцов плеском воды. На том месте, где недавно ночным станом размещались казаки, осталось два струга с тридцатью казаками, которые решили вместе с Иваном Черкасом и Саввой Болдырем возвратиться в Сибирь. С ними остался и бывший стремянной Ермака Тимофеевича Гриша Ясырь, объяснив свое решение тем, что постарается найти могилу любимого атамана, поставить над нею добрый крест и в день поминания усопших приносить Ермаку цветы.
— Не может того быть, чтобы татары, не похоронив, бросили тело атамана в Иртыше. Никто, кроме меня, о могиле атамана не озаботится с истинной любовью, веришь?
— Верю, Гриша, и дай тебе бог силы отыскать могилу Ермака Тимофеевича! — Матвей обнял казака, для чего высокому Гришке пришлось наклонится обнаженной рыжеволосой головой, похлопал по спине и, растроганный, сказал на прощанье: — Доведется быть на Карачином острове, поклонитесь и помяните наших казаков около могильного холма чаркой, а поп пущай молитву скажет!
— Обязательно помянем, атаман! Удачи вам, авось даст бог, и свидимся еще на святой Руси!..
Ознакомительная версия.
