— Что ты хочешь, оскорбление императора не может остаться безнаказанным. Обычно такого рода преступления караются смертью.
— Тогда почему меня не прикончили?
— Похоже, божественная Марсия очень тобой дорожит.
Калликст попытался усмехнуться, но получилась гримаса:
— У нее своеобразная манера выражать свою благосклонность. Чем такое счастье, лучше смерть. Ты тоже ее раб?
— Да, но сверх того я личный наставник императора в атлетических и гладиаторских искусствах.
— Насколько я понимаю, это она тебе поручила за мной ухаживать?
— Точно.
Оба помолчали, потом больной обронил:
— Мне жаль тебя.
— Почему ты так говоришь? Марсия всегда была добра ко мне.
— Настолько, что раболепие застит тебе глаза: тебя отучили отличать хорошее от дурного.
Сперва Наркис, видно, хотел запротестовать, но потом ограничился короткой фразой:
— Со временем ты поймешь...
Ничего более не прибавив, он собрал свои мази в кожаную торбу и направился к маленькой лестнице. Достигнув двери, обернулся:
— Я вернусь, как только стемнеет. Постараюсь принести чего-нибудь из еды посущественней, чем отвары да молоко.
Услышав за дубовой дверью лязганье запоров, Калликст едва смог подавить содрогание. Потом невидящими глазами уставился на потолок, полежал так, да, в конце концов, и заснул.
Ночь превратила камеру в черную пропасть. Когда он очнулся во второй раз, было уже совсем темно. Его опять разбудил скрип двери. На верхние ступени лестницы падал бледный желтоватый свет. Светлое пятно двигалось, и Калликст различил силуэт — кто-то приближался к нему, высоко подняв масляную лампу.
— Наркис?
Фигура не отозвалась, но и не остановилась. Только когда она опустилась на колени у его изголовья, он узнал:
— Марсия...
Он попытался сесть, но боль, все еще острая, помешала ему в этом.
— Не шевелись, — сказала женщина, доставая из сумки какие-то бинты и горшочек с алебастром. — Я должна поменять твои перевязки.
— Ты, здесь...
Она не отвечала, осторожно разматывая бесчисленные бинты.
— Тебе, стало быть, так не терпится поскорей использовать своего нового раба, что ты даже не доверяешь своим слугам заботы о том, чтобы поставить его на ноги?
Марсия и ухом не повела.
— Или, может, в тебе распаляет желание близость запаршивевших бедолаг?
— Ты скоро поправишься...
— Чтобы служить тебе, ну да, само собой...
Она все не отвечала, сосредоточив свое внимание на ранах, до сих пор мокнущих.
— Да что ты за существо такое? То ли чудовище, то ли...
— Прошу тебя... помолчи.
— Молчать? Мне, которому только и осталось, что язык?
— Я понимаю твое горе. Ты не мог знать...
— Того, что я успел испытать, более чем достаточно.
— Калликст...
— Предательство, да вдобавок еще унижение. Я испил чашу до дна.
Тут впервые она отвлеклась от своего занятия и посмотрела ему в лицо:
— Значит, и ты похож на всех прочих? Океан — это водная гладь, но его дно не такое и быть таким не может. Ты никогда не пытался проникнуть в суть явлений, всегда довольствуешься одной видимостью?
— Ну да, как же, помню: «Видимость меня изобличает, но на самом деле все иначе».
Легкое удивление промелькнуло на ее лице:
— Значит, ты мое письмо получил? И не ответил?
— А на что ты рассчитывала? Лишний раз увидевшись с тобой, я бы не возвратил Флавии жизнь.
— Калликст, я ее не покинула. На следующий же день после нашей встречи в садах Агриппы я посетила ее в темнице при форуме.
— Но ты ничего не сделала, чтобы попытаться спасти ее. Ах, разумеется: ты не могла!
— Верно, так и есть. Не могла.
— Ты? Верховная фаворитка? Всемогущая Амазонка?
— Мои возможности имеют пределы, о которых ты не знаешь.
— Конечно... Вот я и говорю...
Она ласково приложила палец к его губам:
— А теперь послушай меня.
И она стала рассказывать. Об Иакинфе. О христианах из Карфагена, увезенных на каторжные работы в сардинских шахтах, за которых ей несколькими днями раньше пришлось заступиться перед Коммодом. В то же время попросив милости еще и для Флавии, она рисковала погубить все. Ей пришлось выбирать: одна жизнь или двадцать. Приговоренные карфагеняне были отпущены на свободу тогда же, в день празднества Кибелы.
Но надежда выручить Флавию еще оставалась: для нее она рассчитывала добиться помилования после скачек в Большом цирке. В опьянении своих побед Коммод часто проявлял великодушие, которого от него обычно трудно было бы ожидать. К несчастью, Голубые Туники, выиграв соревнование, разрушили ее план. Потерпев неудачу, император впал в состояние, близкое к умственному помрачению. Он отказался поприветствовать толпу и победителя, да и в императорскую ложу вернуться не пожелал.
Смертельно уязвленный, он устремился к камерам, где ждали своей участи Матерн и его сообщники. В припадке мистицизма он принялся их обличать, взывал ко всем, кто был готов слушать, утверждая, что эти разбойники, покушаясь на его персону, совершили нечто худшее, чем убийство, — святотатство.
Осведомившись затем у тюремщиков, почему здесь очутилась Флавия, и узнав, что она отказалась воздать ему божеские почести, он разъярился еще пуще и решил для примера немедленно приговорить девушку и предать ее смерти заодно с Матерном.
Молодая женщина примолкла, вздохнула и заключила:
— Поверь мне: с этого мгновения все погибло. Тут я уже никак не могла повлиять на него. И если мне и трудно представить, каким безмерным горем была для тебя ее потеря, то знай: и у меня сердце разрывалось, когда так погибла одна из моих сестер.
— Твоих сестер?
— Разве ты забыл, что я тоже христианка? Ну да, знаю, я не вполне соответствую представлению о верной служительнице Господа, непорочной и самоотверженной. Тем не менее, я предана Христу. Всей моей душой, всем существом. Не буду распространяться о тех преимуществах, которые обеспечивает мое положение при императорском дворе, но знай: такую жизнь я продолжаю именно затем, что она порой дает мне возможность спасать человеческие жизни.
— А пытаться заполучить меня у Карпофора, будто самый обычный товар, это по-христиански?
— Калликст, ты ничего не понял. Я успела повидаться с Флавией не один раз. Мы встречались каждый вечер до самой ее гибели. Она мне рассказывала о тебе, о твоей доходящей до одержимости жажде свободы. О том, как ты тоскуешь по Фракии. Я отправилась к Карпофору, чтобы для начала вырвать тебя из неволи. Потом я сделала бы тебя вольноотпущенником. Увы, судьба и твой буйный нрав сделали это невозможным.
Калликст почувствовал себя уничтоженным. Значит, он все это время заблуждался! Был слеп ко всему, ничего не сумел предугадать, парализованный своим отчаянием... Неловким, скованным движением он потянулся к руке молодой женщины, сжал ее пальцы:
