– Понял, – ответил Павел, а сам подумал: «Вот ведь с кем дело иметь приходится. Да только других-то людей нет».
Через минуту Павел отправился к Кириллову, объяснил, что один из задержанных – его агент, поэтому пленных махновцев надо отпускать. Рассказал и про ситуацию в плавнях.
Начальник Особого отдела поморщился. О том, что задержанных отпустили, вскоре будет доложено Землячке. А она не любит эту мелкобуржуазную мягкотелость и в тонкости агентурной работы может не поверить. Но решение должно быть профессиональным.
– Дайте бричку, я их вывезу подальше и отпущу, – сказал Кольцов. – Скажем, что подпадают под амнистию – как взятые без оружия и сопротивления. Ничего иного тут не придумать. Только вот Греца этого уберите от меня подальше.
– Не могу, – сказал Кириллов, разведя руками. – Тут у меня своя дипломатия, черт бы ее побрал. Да, и учти! Пришел приказ, завтра на рассвете начинается.
– Давно пора. Армия теряет боевой дух, к мягенькому сену привыкает, к тишине и покою.
…В бричке, когда пленные уселись, Кольцов взялся за вожжи и, пока Грец выяснял обстоятельства дела, погнал лошадей за Берислав, к Клостендорфу. Солнце уже поднималось, поджигая столбы пыли. Навстречу бричке шла нестройная колонна уставших краснорубашечников из сибирской «стальной» дивизии Блюхера, прибывшей на подкрепление Правобережной группы.
На утренней заре вылинявшие красные рубахи казались огненными. Скуластые лица бойцов-«интернационалистов» были мрачны и сосредоточенны.
– Господи, опять азиятов гонют, – вздохнул один из махновцев. – Все сожрут, как саранча.
Когда Грец выскочил из «дома Зыбина», брички и след простыл. Улица, как туманом, была накрыта пылью, поднятой батальонами Блюхера.
Особист длинно выругался.
Предосенняя ночь, последняя перед сражением, накрыла днепровское понизовье. Первые паутинки, предвестники бабьего лета, взблескивают под звездами: внезапно возникают из ничего и так же неожиданно исчезают.
Притихло, как перед грозой. Даже река, кажется, замедлила свой бег. И в плавнях, где вечно что-то шуршит и выдает присутствие большого числа укрывшихся людей, все замерло. Каюки и шаланды упрятаны подальше от берега, в густые заросли, не курятся дымком многочисленные, не различимые в зелени курени, даже комарье, кажется, примолкло, запряталось под листы.
Командующий Вторым корпусом Яков Слащев предполагал, а точнее, знал, что наступление красных может начаться если не сегодня, то уж наверняка завтра. Поэтому он перенес свою ставку вглубь от Каховки, в село Чернянка, где огонь красной артиллерии, возможно, будет не таким прицельным и не разрушит с самого начала всю систему управления. Отвел от Днепра и свои немногочисленные полки, оставив на берегу лишь пулеметные заставы, в основном офицеров, по сути, смертников, которые если и уцелеют, то только либо благодаря военному везению, либо – чрезвычайной ловкости, быстрой смене позиций и умению маскироваться.
Яков Александрович с помощью денщика Пантелея, нагревшего возле дома казан с водой, помылся, переоделся, как положено, во все чистое. Молебен в частях провели еще вечером, в сумерках, скрытно от противника. Только мелькали огоньки в лязгающих цепочками кадилах, которыми размахивали, обходя фронт солдат, полковые священники. Коротка предбоевая церковная служба – чай, не на всенощной.
К Пресвятой Богородице, к Покрову ее, чудодейственно спасшему некогда православный Константинополь, обратились полковые батюшки, повторяя слова молебного канона:
«Аще бо Ты не бы предстояла молящи, кто бы нас избавил от толиких бед; кто же бы сохранил до ныне свободны…»
Отслужили! Команда: «Встать! Накройсь!» Поднялись солдаты с колена, нахлобучили на головы кто фуражку, кто папаху, кто картуз.
Русь Святая против Руси Красной. Последний бой, отступать нельзя – за ними, впритык, Крым, вход в который так и не успели укрепить. «Бутылка» с открытым горлом, без пробки. Все разговоры, все заверения, все газетные статьи о неприступных позициях на Перекопе – не более как пропагандистский дым. Нет на крымских перешейках ни французских инженеров, ни саперов-строителей «нового Вердена», нет тяжелой артиллерии, минных полей. На Сиваше колья для проволочных заграждений кое-как вбиты в ил: хоть руками выдергивай. Все наспех, все по-русски.
Да и святое воинство даже на молитве одето кое-как, некоторые в вязаных подштанниках за неимением шаровар, рубахи латаные-перелатаные, не на чем держаться наградам: Георгиевским крестам, крестам «кубанским», «чернецовским», кpeстовым венцам первопроходцев.
Далеко за Чернянкой генерал Слащев угадывал кручи Днепра, знал, чувствовал, каждой частицей тела ощущал, какая грозная там, за обрывами, собралась сила… Эх, кабы ему авиацию, кабы привязные аэростаты наблюдения, кабы артиллерию. Красные сейчас скучены, сбились у мест возможных переправ, а их, Слащев уже предвидел, будет три. Латыши, краснорубашечники ночуют по амбарам и складам. Накрыл бы прицельным огнем, бомбометанием, с первыми лучами рассвета сбил атаку, рассеял, не дал бы высадиться.
И все равно проигрывать Слащев не собирался. Ва-банк у него еще припасены два старых английских танка и два крепостных орудия. Это кроме двухсот сабель конвоя Мезерницкого… Ну а уж коли пойдет красная сила ломить, возьмет генерал винтовку, набросит на плечи расшитый маскарадный ментик с меховой опушкой, вызовет бледных трубачей и барабанщиков…
Нина, горячая, с рыжими пятнами на красивом, но подурневшем от беременности лице, прильнула к своему генералу – боком, чтоб не мешал живот.
– Яша, не смей! Слышишь, Яша!
– Ты о чем?
– Знаешь, о чем. О том, что сам пойдешь. Ходил уже, девять дырок получил. Эта будет последняя. А как я без тебя, ты подумал? Кому я нужна буду там, если все-таки придется бежать за океан?
– Вот дура баба. – Он нежно поцеловал ее в потрескавшиеся, жесткие (а такие были мягкие!) губы. – Я сейчас велю Пантелею запрячь серого в бричку, отвезти тебя хотя бы в Асканию, подальше…
– Я не поеду. Буду с тобой. Я все еще «юнкер Нечволодов», только слегка пузатый.
– А если прикажу?
– Яша, я у тебя единственный подчиненный, который даже генерала Слащева не боится. Цени это.
Он обнял ее. Самое дорогое существо. Все, что у него останется, если он не сможет одолеть красных. Большевики отняли у него Родину, могут отнять победу, но Нину его, «юнкера Нечволодова», не отнимут. Разве что вместе с жизнью.
Полковник-артиллерист Славка Барсук двое суток не появлялся в Блюмендорфе, где у добрых немцев жила Наташа. Два своих единственных тяжелых осадных орудия Барсук отвел от Блюмендорфа на предельную дальность стрельбы – восемь верст. Жалко ему стало чистенькую немецкую колонию: разнесут в щепки во время неравной дуэли. Расположил орудия в зеленой балочке, укрыл свежесрубленными ветками. Степенные артиллеристы раздобыли на Днепре паруса от баркасов, сшили два больших экрана. Барсук велел подвесить их на крепко вкопанных в землю шестах наискось возле самых стволов шестидюймовок. Небольшая хитрость. Звук от выстрелов будет относить в сторону, отдавать эхом.
