― Я могу победить эту проклятую страну, покорить ее во всякое время, ― ликовал он. ― Она не в силах одолеть меня.
Было холодно, так холодно, что казалось почти невозможным представить себе вновь наступление тепла. Обнажить тело значило сейчас же почувствовать острый укол, ― извещение об обмораживании. При быстром беге глоток ледяного воздуха заставлял сжиматься его легкие. Глаза болели и застилались слезами. Ресницы плотно примерзли. В ноздрях образовался лед и из носу пошла кровь.
Локасто ничего не ел, и ледяной воздух возбудил в нем волчий голод. Он мечтал о еде, особенно о свинине, жирной, сальной свинине. Как славно было бы теперь отведать сырой жирной свинины. У него не было ничего съестного. У него не будет ничего, пока он не нагонит Червяка. Вперед, вперед!
Он подошел к месту, где Червяк сделал привал. Там был пепел костра.
― Проклятый! У него все-таки есть спички, ― пробормотал он с горьким сожалением. Он стал рыться в снегу, надеясь найти хоть крошки пищи, но там ничего не было. Он двинулся дальше. Настала ночь, и он должен был сделать привал.
О, как он был голоден. Ночь стояла ослепительно лучезарная, расточительная ночь, раскидывающая повсюду блеск своих звезд. Холод приобрел свойства хрусталя, и деревья странно звенели, взрываясь в тишине. Локасто разложил большой костер. По крайней мере, эту роскошь он мог себе позволить. И в течение восемнадцати часов темноты он корчился около него, боясь уснуть из страха перед холодом.
― Если бы только у меня был котелок, чтобы вскипятить воду, ― пробормотал он. ― Здесь много оленьего мха и я мог бы стушить один из моих моклоков. А я попробую поджарить кусочек.
Он вырезал полоску из индейских сапог, которые были на нем, и стал поджаривать ее над костром. Волосы опалились, а углы скорчились и обуглились. Он положил это в рот. Кожа была приятно горяча, но даже его крепкие зубы отказывались разжевать ее. Тем не менее он разорвал ее на мелкие кусочки и проглотил их.
Наконец, взошла заря, злобная, скупая, похожая на труп, заря, и Локасто снова устремился по тропе. Теперь он уже не чувствовал себя таким бодрым. Голод и потеря крови ослабили его. Шаг его стал незаметно сокращаться, походка утратила упругость. Тем не менее он настойчиво подвигался вперед, как воплощение ненависти и мести. Снова он исследовал след лыж, тянувшийся беспрерывно вперед и заметил как неровны и тверды были его края. Он не двигался с такой быстротой, на какую рассчитывал. Червяк должно быть значительно опередил его.
Однако он все еще не терял надежды. Маленький человечек не мог позволить себе день отдыха или проспать, или растянуть сухожилие, и тут Локасто с дикой радостью рисовал себе ужас Червяка, видящего себя пойманным при пробуждении. О, гадина, змея! Вперед, вперед!
Несомненно, он ослабевал. Один или два раза он споткнулся и в последний раз пролежал несколько минут, прежде чем подняться. Он не хотел отдыхать. Холод был пронзительней, чем когда-либо. Он был безжалостен, он был мучителен, и у Локасто не хватало больше сил выдерживать это. Мороз колол и жалил повсюду, где было не защищенное тело. Локасто низко надвинул капюшон дохи, так, что одни лишь глаза выглядывали из-под него. Так он двигался по полярной пустыне, темная закутанная фигура, дух мщения, свирепый и грозный.
Он остановился на обширном безмолвном плато. Небо напоминало огромную ледяную пещеру. Страна была погружена в истомную апатию страдания, безгласного, безнадежного, ужасающего. Ледяное небо и ледяная земля казалось соединились в ловушку, которая крепко держала его, и над всем этим парил подавляющий, титанический грозный дух пустыни. Он смеялся над ним жестоким грубым смехом жадного торжества. Локасто содрогнулся. Снова настала ночь, и он опять разложил гигантский костер.
Снова он проглотил немного поджаренной кожи. Над головой его мстительно сверкали звезды. Среди них были зеленые, красные, голубые, у них были колючие, похожие на морские звезды, лучи, на которых они плясали. Ночью ему приходилось употреблять невероятное усилие, чтобы не заснуть. Несколько раз он склонялся вперед и чуть не падал в огонь. Когда он садился поближе к пламени, его борода опалялась, лицо обугливалось, но спина казалась погруженной в лед. Часто он поворачивался и грел ее у огня, но недолго. Ему было жутко сталкиваться лицом к лицу с ужасом безмолвия и мрака, созерцать тени, в которых подстерегала смерть. Насколько отрадным казалось потрескивающее веселье елового пламени.
На рассвете небо сделалось свинцовым и холод менее жестоким. Впереди бесконечно тянулся унылый след лыж. Локасто был в недоумении.
― Куда, однако, черт возьми, направляется этот маленький дьявол, ― говорил он, хмуря брови. ― Я думал, что он идет прямо в Даусон, но он или переменил намерение, или пошел неверной дорогой. Клянусь небом, так и есть! Маленькая гадина сбилась с пути.
Локасто обладал безошибочным индейским чутьем местности.
― Кажется, я не могу больше позволить себе следовать за ним, ― рассуждал он. ― Я и так уже слишком далеко зашел и совершенно выдохся. Мне следует пока оставить его. Дело обстоит так: спасайся сам Джек Локасто, пока еще есть время. Я ― в Даусон.
Он повернул почти под прямым углом к тропе, по которой следовал, и направился через ряд низких холмов. Идти было тяжело, и, проходя по насту одну томительную милю за другой, он чувствовал, как делается все слабее и слабее.
― Подтянись, старина, ― горячо заклинал он себя. ― Тебе нужно бороться, бороться.
В воздухе стояла страшная тишина, не обычная тишина пустыни, а болезненная; как бы отчего-то нависшего, тишина какой-то пустоты, задержанного дыхания. Это было необычайно, полно ужаса. Он все больше и больше чувствовал себя пойманным зверем, пойманным в огромную клетку. Небо к северу было зловеще мрачно. С каждой минутой горизонт делался черней, грозней, и Локасто смотрел на него с дрожью в сердце.
― Вьюга, клянусь чертом, ― задохнулся он. Гуще и гуще становился мрак. Уже слышался рев, как бы от сильного ветра. Королева Вьюга совершала свое шествие.
― Кажется, пропал, ― прошипел Локасто сквозь стиснутые зубы. ― Но я буду бороться до конца и умру доблестно.
Теперь все накинулось на него с неистовством и ревом. Он был в гуще грязно-серой тьмы, тяжелой, ошеломляющей тьмы, полной крутящихся воздушных быстрин и могучих снежных шквалов. Он не мог видеть дальше нескольких футов перед собой. Жалящие хлопья ослепляли его, угольно-черная ночь поглощала его; в этом жужжащем вихре стихий он был беспомощен, как дитя.
