Маттес в беспокойстве оглянулся и стал прислушиваться: ему почудились шаги на лестнице. Собственно говоря, ему давно уже надлежало быть в рыцарском зале, где работники по причине плохой погоды смазывали латы и алебарды свиным жиром. Если он немедленно не вернется, ему грозила трепка.
— В греческом оригинале, — продолжал Мартин, — маленькое словечко из нескольких букв означает «страсть, огонь». Им можно обозначить даже «сердце»! — Он поднял указательный палец, словно грозя кому-то: — Неужели ты не понимаешь, какие тонкие оттенки скрыты в языке? Одно и то же слово может означать и любовь, и желание — даже плотское желание…
Маттес поднялся, чтобы уйти, но его господин, увлеченный своими мыслями, этого даже не заметил.
— Пейте молоко, пока теплое!
— Ты совершенно меня не слушаешь! — не отставал от парня Мартин. Он твердо решил поделиться своим открытием с другим человеком, пусть это будет даже недалекий работник. — Убери все это подальше, я уже наелся.
— Мне все-таки интересно, господин, чем вы тут занимаетесь, — вдруг жалобно сказал Маттес. — Разве есть польза от слова, когда у него столько разных значений?! Вот оружейник требует от меня, чтобы я давал четкие ответы на его вопросы. А то он может еще и огреть чем-нибудь…
Мартин поднял брови:
— Важно ведь не просто слово само по себе, важно то, что оно говорит нам о Господе! Разве ты не хочешь узнать, что говорится в Писанин о Господе нашем?
— Да пейте же вы молоко! — настойчиво повторил Маттес.
Мартин с сердитым вздохом захлопнул толстую книгу и взялся за кувшин. Он пил с такой жадностью, что расплескал чуть не половину молока. Потом вытер рот рукавом и сказал:
— Господь преисполнен сострадания ко всем нам. Он не хочет терять ни одного из чад своих. Да, столь сильна любовь его, что он весь объят пламенем, которое сжигает его — изнутри.
— Вы рассказали об этом господину Спалатину? — спросил Маттес.
— Нет пока. А почему ты спрашиваешь?
— Ну, давеча я видел господина секретаря, он через двор проскакал. Может, он снова к вам в гости приехал… — Маттес с сомнением оглянулся вокруг. — Может, прибраться тут у вас, прежде чем вы расскажете господину Спалатину о своей борьбе с чертом и с греческими словами?
Они несколько мгновений смотрели друг на друга. И вдруг Маттес затрясся от неудержимого смеха. Мартин хотел одернуть его, но смех парня оказался столь заразителен, что он тоже расхохотался во все горло. Тут дверь отворилась, и вошел Спалатин. Его плащ, подбитый мехом, промок насквозь. Под мышкой он держал какой-то узелок Маттес тут же смолк. Он нагнулся, чтобы собрать на поднос остатки еды.
— Убирайся, парень! — резко сказал Спалатин. — Когда мы отсюда уедем, у тебя будет достаточно времени, чтобы навести порядок в этом хлеву.
Маттес покорно кивнул и, схватив поднос, выбежал из комнаты.
— Вы слишком сурово обошлись с ним, — посетовал Мартин, прислушиваясь к удаляющимся шагам Маттеса.
Он медленно поднялся на ноги. Затылок нестерпимо болел, руки и ноги словно одеревенели.
— А вы слишком много времени проводите здесь в одиночестве.
Спалатин резким движением скинул с себя промокший плащ и швырнул его на лавку. Узелок он осторожно положил на стол, заваленный исписанными листами.
— А это, надо полагать, плоды ваших трудов, — тихо проговорил он, поднося пергамент к пламени свечи. — «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Вот это да! Вы перевели начало Евангелия от Иоанна. Как точно подобраны слова, просто удивительно!
Мартин покраснел от нежданной похвалы. Он взял из рук у Спалатина листок и бережно положил его обратно на стол.
— Конечно, мне здесь очень одиноко, — сказал он. — Как я вообще могу писать для народа, если сижу здесь один наверху, среди птиц небесных, а не с людьми, которым я нужен и которые нужны мне. — Он вздохнул. — Язык немецкой Библии должен звучать так, словно это мать разговаривает со своими детьми или же дети — со своими приятелями. Мне надо говорить с торговцами и ремесленниками, со школярами и служанками и прямо в рот им смотреть, чтобы хорошо знать, как у нас в стране выражаются люди.
Спалатин с усталой улыбкой взял со стола узелок и развязал его. Не успел Мартин опомниться, как перед ним оказались высокие кожаные сапоги, отороченная мехом теплая куртка и черная шапка из мягкого войлока.
— Вы убедили меня, — сказал Спалатин после некоторого колебания. — Мартину Лютеру не разрешено покидать эту каморку, но юнкеру Йоргу не помешает немного прогуляться по окрестностям.
Недалеко от Гриммы находился женский монастырь Престола Девы Марии. На протяжении веков здесь жили цистерцианки, следуя обету, данному святому Бенедикту. Монастырь был богатым, в его распоряжении находились обширные владения близ городов Торгау и Нимбшен. По всей округе славились монахини своим крепким хозяйством, а также тем, что строго придерживались всех указаний своей аббатисы. Амбары и кладовые у них были полны благодаря десятинным поборам и труду подневольных крестьян. Кроме того, они владели собственной мыловарней и ткацкими мастерскими. С утра до ночи сестры-послушницы и служанки чесали шерсть от овец, что паслись на монастырских лугах, и выделывали из этой шерсти тонкое сукно для нужд Церкви, а монахини в это время занимались своим главным делом: возносили хвалы Господу.
Монастырь был отгорожен от всего мира; этот островок покоя и уединения вполне отвечал потребности своих обитательниц в духовном умиротворении. Именно таким хотела видеть свой монастырь аббатиса Рената, энергичная саксонская дворянка лет шестидесяти. Смута, объявшая страну, до сих пор почти не ощущалась в святых стенах, и все же тревожные сообщения, все чаще проникавшие в монастырь, внушали аббатисе и ее ближайшим соратницам немалый страх. Ходили слухи, что две церкви близ Гриммы были разграблены, а несколько охранных крестов на дороге, ведущей в Торгау, сожжены.
«Господи, избавь нас от этого зла», — шептала Рената, стоя вечером перед молитвой в монастырской церкви и считая сестер по головам. Она была очень встревожена, потому что сестра-хозяйка незадолго до дневной молитвы донесла ей, что кое-кто из ее подопечных явно поддался искушению и заинтересовался еретическим учением доктора Лютера. Сестра-хозяйка, заведовавшая всеми монастырскими припасами, сварливая толстуха, которой монахини старались как можно реже попадаться на глаза, наткнулась в ткацкой на подозрительную книгу из Виттенберга и тут же забила тревогу. Сочинения опального монаха, которого на рейхстаге объявили вне закона, уже более двух лет кочевали по всей стране, но до сих пор строгое распоряжение аббатисы читать только книги, разрешенные епископом, в монастыре неукоснительно соблюдалось. Однако в последнее время аббатисе самой стало казаться, что ее запрет тайком нарушают. Опасных ослушниц следовало выявить немедленно, но потихоньку, чтобы не вызвать беспокойства у остальных. И она поклялась всем, что ей было свято: виновницы предстанут перед судом благочинного.
