Ахтой через посредство Астарта объяснил вождю и колдунам египетский обычай помещать в гробницу вместо живых людей ответчиков — ушебти.
Пожалуй, выход! Но ливийские колдуны не очень-то были настроены верить каким-то статуэткам. В конце концов изваяли из глины и дерева грубого идола, весьма приблизительно похожего на Мекала. Ахтой и Саркатр лепили голову, так как более других разбирались в подобных делах. На это ушло несколько дней, в течение которых ливийцы и мореходы оставили все свои обыденные дела.
И чернокожие, и хананеи волновались. Если колдуны не вдохнут жизнь в глиняного Мекала, значит, живой Мекал все-таки должен умереть.
Нещадно палило солнце. Чернокожая девушка играла с крокодилом на мелководье. Она таскала его за хвост, переворачивала вверх брюхом, шлепала ладонью и смеялась. Крокодил не очень торопился удрать. Похоже, он был доволен. Мореходы сидели на берегу и уже ничему не удивлялись. Потом старуха ливийка, видимо мать девушки, принесла живую трепыхавшуюся курицу и бросила в воду. Хищник тотчас обрел стремительность, схватил птицу и, подняв над водой морду, будто давясь, проглотил.
— Вот! — сказал Астарт уныло. — Кормят своего сородича.
И вдруг он подумал: какое же надо иметь терпение и того более — доброту, чтобы приручить крокодила, свирепей которого нет в мире! Огромная сила — терпение и доброта. И воистину счастлив тот, кто обладает даром большой доброты. Или кто способен овладеть этим даром.
С последними лучами солнца Ахтой и колдуны объявили: чудо свершилось! Вождь племени не мешкая разбил палицей глиняного Мекала. Финикийцы бросились обнимать друг друга. Мекал некоторое время сидел без движения, затем вскочил и с ликующим воплем понесся вокруг деревни. Такой скорости от него никогда не ожидали.
Всю ночь шел пир. Крокодилы, пользуясь темнотой, заползали в хижины, пугали спящих кур, но никого и ничего не трогали. Под утро Астарт узнал, что вождь племени, главный «приручатель» крокодилов, был в молодости дерзким и отчаянным воином.
— Значит, доброта и дерзость могут ужиться в одном сердце, — заключил Астарт. — Но какое огромное должно быть это сердце!
Через день, заготовив провизию и свежую воду, мореходы вышли в море.
Прошло много дней. Ливия изменилась.
Холодное встречное течение принесло прохладу. Дышалось непривычно легко. Тиски влажного зноя, сжимающие грудь и выматывающие все силы, — теперь лишь неприятные воспоминания. Корабль, достроенный и полностью оснащенный, пробирался вдоль пустынной нескончаемой полосы песчаных отмелей, борясь со встречным постоянным ветром и течением.
Новые воды — новые неожиданности. Однажды мореходы попали в окружение странных существ: яркие фиолетовые и розовые пузыри с роскошными гребнями усеяли поверхность моря далеко вокруг.
Анад прыгнул в их гущу, намереваясь заполучить необыкновенный охотничий трофей. Но, заорав не своим голосом, стремглав взлетел по осклизлому веслу и упал на палубу. Все тело юноши покрылось багровыми полосами ожогов. Рутуб подцепил на весло один пузырь, и все увидели пучки тонких длинных щупалец, похожих на водоросли.
Анад сильно болел после ожогов. Прислушиваясь к его бреду, многие думали, что еще один хананей не ступит на земли обетованные. Анад выжил, но на всю жизнь потерял любовь к розовому и фиолетовому.
И вот наступил день, когда радостный вопль впередсмотрящего взбудоражил всех:
— Вижу трирему! Трирема в Ливии?!
Парус быстро приближался. Рутуб сбился с ритма и оставил барабан в покое. Весла беспечно опустились. Мореходы столпились, погрузив нос корабля по самые ноги патэка.
Неясные очертания эмблемы на ослепительно белом парусе постепенно вырисовывались в контуры змеи, обвившей шест.
— Братцы, — заплакал Фага, — то знак Эшмуна!
— Хананеи!
— Свои!
— Хвала небу!
— Хвала Мелькарту!
— Принесу в жертву быка!
— Двух быков!
Люди плясали, плакали, кричали, обнимались, целовались, пели песни и молитвы.
Трирема круто развернулась, парус убрали. На палубе стояли бронзовые от загара бородатые люди. Большинство полуголые, в матросских набедренных повязках. Некоторые в белых, торжественных одеждах. Все были вооружены мечами и круглыми щитами.
— Клянусь всеми богами — это карфагеняне! — воскликнул неестественно тонким голосом Рутуб. — Здесь земли, подвластные Карфагену!
Трирема неуклюже ткнулась в борт биремы, сломав половину своих и чужих весел. С борта на борт метнулись абордажные дорожки и крючья.
— Сдавайтесь, — объявил толстый важный пуниец с крупной серьгой в ухе и золотой массивной цепью на животе, — не то будем резать.
— Вот теперь я узнаю своих, — сказал Астарт, лучезарно улыбаясь.
Царь Ликса, ливифиникийского города, сидел на троне из слоновой кости и задумчиво смотрел на реку того же названия. Чернокожие рабы с огромными опахалами суетились вокруг него. Кучка обросших, почти нагих пленников изнывала под палящими лучами солнца перед троном. Чужеземцы перебрасывались друг с другом редкими словами.
Рабы бегом принесли паланкин, второй, третий… Весь государственный совет спешил по зову монарха.
Верховный жрец и первый визирь заняли свои места на верхней ступеньке у трона, вытирая подолами мантий мокрые подмышки.
Визирь прокашлялся и начал, полузакрыв глаза:
— Посмотри, о Владыка Ливии, эти шакалы, не принесшие тебе подарка, а нам — законной пошлины, искусно изображают на лицах своих одухотворенную радость и…
— Одухотворенную? — задумался владыка.
— О! Твои уста, повелитель, — ласково произнес долговязый верховный жрец, — как всегда источают мудрость и…
— Мудрость? — царь вновь погрузился в размышления.
— Твои слова, о наместник неба и Карфагена, — воскликнул визирь, — вселяют в покорных советников твоих святые желания целовать твои стопы и…
— Целовать? — оживился царь.
От толпы пленников отделилось двое. Расшвыряв копья охраны, они приблизились к трону.
— Приветствуем тебя, великий царь! Почему люди твои враждебны к путешествующим мореходам? — Астарт с интересом разглядывал очередного повелителя, встретившегося на его пути.
Визирь и жрец зашептали повелителю в оба уха. Наконец пожаловал высочайший вопрос:
— Сознавайтесь, что вы украли в моем государстве? Астарт с Ахтоем переглянулись. Египтянин внятно и с расстановкой произнес:
— Как мы могли у тебя украсть, о мудрейший из мудрых, когда впервые здесь?
