– Да? – Его брови удивленно вздернулись.
– Япыр-ау… Я все расскажу: и как мама твоя умирала, и все-все-все… Только заходи.
– Ну-ка расскажи.
Почему-то злиться на нее расхотелось. Слабая, нездоровая и недалекая – что с нее взять? Он прошел в дом, попил чаю, выведал историю Рахимы – и про жизнь, и про своего отца, и про смерть, – приласкал сына, послушал стенания Ак-Ерке про голод и неприкаянность, как будто у других их не было, как будто ей одной досталось шапалаков от войны. Уходя, вполне доброжелательно попрощался:
– Я тебя не виню, ты сама сделала выбор. Прощай и будь здорова.
– А как же?..
– Не виню, но и не люблю. Оставайся как знаешь. – Он развернулся и пошел к калитке, не оглянулся, не повысил голоса. Только зайдя за забор, осторожно кинул, как на пробу: – Через две недели приеду за Нурали, приготовь его.
Как ни странно, совсем не чувствовалось ни боли, ни пустоты. Казалось, чего-то подобного он от нее и ждал. Надо забрать сына и воспитывать самому, вырастить мужиком, отдать учиться. Пусть техникум окончит, а еще лучше – институт. В сумерках он подошел к станции и купил билет в Акмолинск. Снова порадовала степь, на этот раз таинственная, синяя, терявшаяся в глубинах мироздания. Поезд освещал тонкую выгнутую полосу снежной каймы, а дальше – неизвестность. Только точечки звезд обозначали, где начиналось небо. Он ехал к тем, кто ему писал, к Платону и Антонине, к их маленькой Катюшке, названной то ли в честь бабушки, то ли в честь боевого оружия. Он знал, что там ему обрадуются.
Дорога от Акмолинского вокзала до колхоза, который в пятый раз менял название и теперь именовался громким именем Победы, но его по привычке называли Калининским, удивила и обрадовала: широкая, укатанная, оживленная. Айбар помнил, как лошади проваливались в снег по брюхо и жалобно ржали, утомившись в борьбе с льдистой пургой, когда он вез Антонину в больницу, и завывания волков чередовались то ли с прощальными жалобами пурги, то ли с постанываниями страдалицы под меховой полостью. А теперь – яблочко, красавица, керемет, совсем как в Европе.
– Платон-ага, а че… того-самого… дорогу чистят к вам? – Набросился он на хозяина, не дав как следует себя разглядеть, похлопать, подергать за уши.
– Ну да, такая акробатика, трактор ходит и чистит. Машин же много отправляем, у нас и ферма, и элеватор, и склады механические.
– Так… так вы ж на ровном месте этот колхоз начали. – Айбар прокручивал в памяти рассказы старожилов, как они приехали в степь, как обживались. Нынче не верилось, что все это правда.
– Ну не, почему ж на ровном месте? – ухмыльнулся Платон. – Все же шесть юрт туточки стояло. – Он потер руки и полез в мудреный шкафчик под окном, вделанный прямо в стену, да еще и с дырочками наружу, для холода. Оттуда появились соленья, масло, самогон.
– Помянем, – глухо сказал Айбар и выпил.
Тоня всхлипнула, а Катюха в тишине отдавала команды подаренной ей трофейной кукле немецкого фарфора, круглощекой, с нежным румянцем и розовыми пальчиками, каждый из которых заканчивался аккуратным ноготком. На кукле красовалось длинное кружевное платье, в каких ходили барышни до революции. Айбар никогда прежде такой красоты не встречал, даже не предполагал, что кто-то не ленился так ухищряться для детской забавы, вот и не удержался, выменял на тушенку. Он знал, что для Сенцовых нет ничего важнее Катюшиной радости. Им тоже достались кое-какие сувениры: серебряные ложки-вилки с кудрявыми подстаканниками, кусок отменного сукна и духи. Последние вообще-то предназначались Ак-Ерке, но в связи с открывшейся диспозицией быстро сменили пункт назначения.
Долгие разговоры катались вокруг войны, не попадая в цель. За сердечной беседой не заметили, как прокукарекали первые петухи.
– Я, пожалуй, на завод пойду. – Айбар потянулся, расправляя затекшие плечи.
Платон замер, неодобрительно покосился:
– Что вас всех к железу-то тянет? Что вы его есть будете, что ли?
– Рабочим хочу… того-самого… и в техникум вечерний…
– Тс-с… Ты посмотри, Платоша, какой он просвещенный-то стал. – Тоня накрыла своей рукой мужнюю. – Совсем не тот паренек, что уходил отсюда. Ты не держи его. Пусть. Дай Господь тебе счастья, Айбарушка, несчастья уже ты хлебнул на своем веку.
Сенцов молча согласился с женой. Ладно, если тянет в город, то пусть идет. Хотя и здесь ему рады, ждали как своего, как сына, оставшегося где-то под Орлом. Через два дня Айбар уже получил койку в общежитии и место на заводе станкостроения, где во время войны выпекали минометы и фугасы, а теперь снова собирались изготавливать мирное, безопасное из того же самого железа, на том же угле. Завод назад не поедет, невыгодно. Он останется здесь, а в Мелитополе построят новый. Так решила партия. Начальник цеха, совсем седой Лев Абрамыч, коротко махнул в сторону бесцветной бабы, и она стала учить ремеслу токаря. Привычные к металлу и к командам руки слушались исправно, чутко ловили такт станка. Изголодавшаяся по настоящей науке голова кидалась осваивать кучи нового, непонятного, но интересного, выныривала среди незнакомых терминов и с удивлением возвращалась назад: доучивать, дочитывать, допрашивать.
– Какой казачонок славный, – хвалила его наставница, многодетная Феня, потерявшая на фронте мужа и брата, оттого вечно несчастная, с затравленным взглядом, но работавшая ударно и за мужа, и за себя, и, пожалуй, даже за брата.
– Да, въедливый. Бывалый фронтовик, контужен, ранен. – Лев Абрамыч что-то помечал в блокнотике и близоруко щурился: за годы войны он почему-то стал совсем плохо видеть, то ли от ночных бдений над чертежами, то ли от нелеченых простуд, то ли просто от нервов. Жена-врач научила искать корни не на поверхности, так что теперь он верил, что причину и следствие могут разделять широкие переполосицы, вовсе не имевшие отношения к делу.
Айбар страстно полюбил город, завод, даже общежитие, где всегда находилось с кем поспорить, помечтать и покурить. Он совсем не тосковал по уединенной жизни в хибарке Рахимы с земляным полом, по лежанке с большеглазой Ак-Ерке. Только Нурали все никак не получалось забрать.
Весной приехала Антонина, ей следовало показаться городскому врачу, вот и его навестила по пути, с пирогами и домашним вареньем. Он обрадовался, как родной тетке, потащил на завод хвастаться, знакомить с приятелями. Проходя мимо доски почета, Антонина остановилась и охнула:
– Авербух, начальник цеха. Это ж его жена меня резала, Катьку на свет Божий вынимала. Я ее фамилию навсегда запомнила.
– Ну точно, Тоня-апай, его жена врачом работает, – подтвердил Айбар.
Ему живо вспомнился холодный мартовский вечер, сиденье за дощатой перегородкой с теплоглазой кудрявой сиделкой, юной и прекрасной, как с обложки импортных папирос. Как давно это было и как недавно. Катюха уже вовсю спорит, пререкается, баловница растет и умница, каких эта степь еще не видывала. Новое поколение строителей коммунизма, тех, кто не запомнит войны, людей без изуродованных, вывернутых наружу душевных рубцов.
– Так ты привет ей передай от меня, она вспомнит, часто ль старухи рожают-то. – Тоня хихикнула. – И варенье передай, а я тебе еще привезу. Из огорода, пользительное.
Айбар не пожалел варенья, все равно не собирался его есть, хотел отвезти сыну, хоть и не знал, когда выпадет случай. Он остановил вечером Льва Абрамыча возле проходной. Тот пыхтел под грузом некстати вышедшего из строя тяжеленного агрегата, взваливал его на плечо и тут же, крякая, снимал, обнимал, пробовал утащить на весу.
– Помочь?
– Вот, сломался, попробую разобрать и починить. – Инженер поставил ношу на пол у проходной, вытер вспотевшие очки.
– Давайте… того-самого… вместе. – Айбар ловко ухватил за ушко, Лев взялся с другой стороны. Так выходило легче. По дороге вылилась наружу история «пользительного» варенья и девочки Кати.
– Ну, поедем со мной, сам отдашь и сам расскажешь. – Лев Абрамыч кивнул на притормаживавший автобус. – А то мне по лестнице не допереть одному. И я, чес-слов, запутался, кто кому какая родня.
