Арнольд сказал, ни к кому не обращаясь:
— Ничто так глубоко не пускает корни в человеческую природу, как предрассудки. И ничто так пагубно не влияет на прогресс, как предрассудки.
Зина дернула за конец пиджака Арнольда, широко улыбнулась и обратилась к Хапрову:
— Читателям было бы чрезвычайно интересно узнать, над чем сейчас работает художник Хапров. Не покажете ли вы нам, Святополк Юрьевич, свои последние работы?
Старый художник Хапров, как, видимо, и все художники мира, очень любил показывать свои работы. Он уже готов был достойно отпарировать Арнольду, но вкрадчивый голос журналистки на одну минуту погасил в нем полемический задор, и художник, предварительно выпив рюмку, хлопнул в ладоши и со словами: «А посмотреть, говорите?
Можно. Отчего же нельзя?.. Только, чур, не обижаться: старины больше не рисую, меня влечет тема современная!» — удалился в чулан, где у него хранились картины, этюды, наброски.
Арнольд и Зина приготовляли фотоаппараты — они намеревались заснять картины; Михаил тоже предвкушал интересное зрелище; Мария и Андрей, улучив удобный момент, вышли на крыльцо. Вечер стоял светлый и тихий. Тянул влажный и ласковый низовик. Осенняя намокшая земля под ним таяла, млела. Черные ветви деревьев стояли недвижно, точно литые из металла.
Андрей не понимал, зачем приехала Мария. Все время ждавший, что она заговорит с ним сама, он наконец спросил:
— Вы к нам артистов на экскурсию привезли?
— Никто не знал, где вы живете, — чуть краснея, ответила Мария. — Вы недовольны?..
Андрей пожал плечами. Поднялся и вдруг — проговорил:
— Хотите, я покажу вам, где работаю?
Они прошли в мастерскую.
— Так вот где обитает бедный Перевощиков! — воскликнула Мария, оглядывая стол, станок, диван. Она произнесла эти слова, вкладывая в них тот особенный смысл, который был понятен только им двоим.
— Вы пришли к Перевощикову из чувства жалости? — тихо проговорил Андрей.
— Нет, я пришла к нему потому, что он загордился, а мне захотелось его увидеть.
Андрей повернул переноску таким образом, чтобы видеть лицо Марии. Она запротестовала и отстранила лампу.
— Селезнев готовит для вас мастерскую, — сообщила она. — У него для вас есть свободное место.
— Вас, видно, беспокоит моя судьба?
— Я хочу, чтобы вы продолжали свое дело.
Мария взглянула на Андрея доверчиво, тепло. Её взгляд как бы говорил: «Извини меня, я говорю не то, не то…» Свет лампы ударил ей в лицо. Лицо казалось неестественно белым, а большие черные глаза ярко блестели.
— Василек помнит тебя, — вдруг сказала она невпопад.
— Правда? — оживился Андрей.
— Да, он спрашивал о тебе. Ты ему понравился.
Мария подошла к Андрею, коснулась пальцами его локтя.
— Почему не ходишь в театр? Приходи.
Андрей, пожимая ей руку и теряясь от нахлынувших чувств, сказал:
— Приду.
Ему хотелось бы кричать о своей любви, но он смотрел на нее молча — боялся испортить святую минуту.
Секретарь обкома говорил по телефону с редактором газеты, когда к нему вошла секретарша и положила на край стола визитную карточку Каирова. «Пусть ждет», — сказал он секретарше, на минуту отвлекаясь от телефона. Сам при этом подумал: «Не подозревает, что у меня лежит подлинная, самаринская рукопись». И так как разговор с редактором касался именно рукописи, то секретарь приглушил свой голос, поднес ладонь к трубке, повернулся в сторону от двери. Он говорил так, будто не знал об увольнении Сыча.
— Фельетон нам понравился — так и нужно развенчивать мнимые авторитеты, прилипал в науке. Мы сейчас готовим материал на бюро обкома, имеем документы, подтверждающие правильность фельетона даже в деталях. Да, да, именно: рукопись Самарина. И вот ещё что: подумайте о выдвижении Сыча. Таким журналистам нужно смелее вверять ключевые посты.
Секретарь произнес эти слова с ядовитой ухмылкой. Он понимал щекотливое положение Бузылева. Редактор же в ответ не говорил об увольнении Сыча, а лишь поддакивал да соглашался: «Будет сделано. Да, да… конечно».
— Передайте наше мнение коллективу редакции, — продолжал секретарь деловым, наставительным тоном. — Поблагодарите Сыча. Так и скажите: члены бюро обкома высоко ценят его работу.
Окончив разговор с редактором, он подошел к стоявшему у окна макету здания университета, который в нынешнем году начали строить в Степнянске, тронул пальцами угол верхнего этажа, где, по замыслам, разместится факультет электронного машиностроения. Вспомнил недавнее обсуждение кандидатур на должность декана этого факультета, Каирову отдавалось предпочтение. «А теперь, — подумал секретарь, — будем исключать из партии».
Подошел к столу, решительно нажал кнопку звонка.
Каиров вошел бодро и поле кабинета пересекал с достоинством дипломата: развернув плечи и чуть склонив набок голову. Он был одет в строгий черный костюм и чисто, до синевы выбрит.
«А любопытно, как они устроены, люди, подобные Каирову?» — думал секретарь, встречая учёного холодно, не вставая ему навстречу и не подавая руки, а лишь показывая взглядом на кресло и говоря: — Садитесь, пожалуйста.
Борис Фомич степенно, по–стариковски опустился в кресло и тотчас же заговорил:
— В газете напечатан фельетон…
— Знаю. Читал.
Каиров кинул на секретаря беглый взгляд и как–то криво, нехорошо улыбнулся:
— Меня так разрисовали… Впору в тюрьму сажать.
Борис Фомич снова улыбнулся. Достал платок, стал вытирать вспотевшие ладони. Ждал со стороны секретаря какого–то участия, понимания, но тот бесстрастно смотрел в глаза Каирову и ничего не говорил.
— Вы, кажется, верите всему, что там написано? — продолжал Каиров. — Но это не так. Я прошу защитить честное имя коммуниста.
— Чем вы можете подтвердить свое авторство?
— Как чем! — воскликнул Каиров. — Книга написана, книга издана… В институте вам скажет каждый.
— Пока нам известно одно: книгу писал Самарин. А вот как на её титульном листе очутилась ваша фамилия, нам неясно. Будем выяснять на бюро обкома.
— Вы слишком ответственный человек, чтобы говорить так…
— Безответственно, хотите сказать?.. Но как же я должен говорить, если мне доподлинно известно, кто писал книгу.
Секретарь достал из стола книгу и рукопись. Раскрыл перед Каировым то и другое.
— Вот посмотрите: тексты совпадают… За редким исключением.
Каиров привстал с кресла и увидел рукопись Самарина — ту самую, которую хранил в своем сейфе. Доступ к ней имел один Папиашвили. «Выкрал и отдал газетчикам! — обожгла его мысль. — Зачем?.. Чего ради?..» Он хотел что–то сказать секретарю обкома, посмотреть ему в глаза, но ни то, ни другое не смог сделать. Мысленно повторял слова: «…будем выяснять на бюро обкома. Но что это значит?.. Персональное дело!.. Конец!.. Исключат из партии…»
