— А это что? Ты собирался здесь устроить гнусное святотатство. Ты не достоин владеть посланием тринадцатого апостола, божественность Учителя не может оберегать такой человек, как ты. Только чистая душа может предотвратить осквернение, ныне грозящее Господу нашему.
— Но… но…
Кальфо снова зацепился ногой за перекладину креста и, поскользнувшись, плюхнулся перед андалузцем на колени. Тот смотрел на него с презрением, брезгливо скривив губы. Это был уже не его ректор, первый из Двенадцати, а всего лишь жалкий тип, трясущийся и потный от страха. И глаза у него как-то вдруг помутнели.
— Ты хотел распластаться на этом кресте, не так ли? Думал отождествить свое тело, обезображенное излишествами, с телом Учителя, преображенным его любовью к каждому из нас? Что ж, ты это сделаешь. Хотя твои страдания все равно не сравнятся с муками Того, кто мертв для тебя.
Спустя пятнадцать минут Антонио тихо прикрыл за собой дверь апартаментов и вытер руки бумажной салфеткой. Это было не трудно, это никогда не трудно, если просто повинуешься приказу.
Лиланд шагал, поминутно оступаясь на неровной мостовой виа Салариа Антика. «Нилу так нравилась эта улица! Он любил приходить ко мне именно этой дорогой… Ну вот, я уже думаю о нем в прошедшем времени!»
Ему удалось надолго задержать отца Иоанна в библиотеке, но от его предложения позавтракать вместе с монахами общины он отказался:
— Мы с отцом Нилом встречаемся в Ватикане сегодня после полудня. Он наверняка уже отправился туда, не дождавшись меня, а вернется сегодня… поздно вечером.
Нил не вернется, сейчас он, наверное, уже на конечной остановке автобуса, готовится сесть в поезд, идущий в Ареццо. Или уже уехал.
Охваченный тревогой, Лиланд вместе с тем чувствовал удивительную легкость и пустоту во всем теле. Life is over. To, что он отказывался признать все это время своей почетной ватиканской ссылки, эта правда, которую он скрывал от себя самого, за краткие дни, проведенные вместе с Нилом, открылась ему во всей своей беспощадной очевидности: его существование больше не имело смысла, он полностью утратил вкус к жизни.
Он сам не заметил, как оказался перед дверью своей квартиры. Дрожащей рукой толкнул дверь, закрыл ее за собой, тяжело опустился на табурет перед роялем. Хотя бы играть он еще способен? Только для кого?
Этажом ниже Моктар занял свой пост и включил магнитофон. Американец сегодня вернулся позже обычного. И один, оставил, значит, Нила в Ватикане, который, наверное, сейчас толкует с Бречинским. Он устроился поудобнее, надел наушники. Француз вернется ближе к вечеру, и они снова примутся за разговоры. А когда стемнеет, Нил отправится, как обычно, к себе в Сан – Джироламо. Пешком, по темным безлюдным улицам. А приятель выйдет, чтобы малость его проводить.
Сперва он займется американцем. Потом тем, другим.
Однако Нил все не возвращался. Лиланд, сидя за роялем, смотрел, как в квартире сгущаются потемки. Света не зажег, изо всех сил борясь со своим страхом, он тем самым боролся с собой. Ему осталось сделать только одно — Лев подсказал ему решение, сам того не ведая. Но хватит ли у него решимости выйти из дому?
Час спустя на Рим опустилась ночь. Магнитофонные ленты крутились впустую, — что происходит? Внезапно Моктар услышал наверху невнятный шум, дверь квартиры открылась, потом снова захлопнулась. Он снял наушники, метнулся к окну, Лиланд один вышел из здания и теперь переходил улицу. Они что, назначили встречу где – то на полпути к Сан – Джироламо? Если так, все еще больше упрощается.
Моктар выскользнул из подъезда, прихватив с собой кинжал и металлическую струну. Он всегда использовал для убийства либо холодное оружие, либо удушение. Физический контакт с неверным придает убийству особые ощущения. Моссад предпочитает своих элитных стрелков, но еврейский Бог — это всего лишь безжизненная абстракция, для мусульман же Аллах непосредственно, телесно соприкасается с реальным миром. Недаром Пророк никогда не пускал в ход стрелы, только свою саблю. Если все сложится благоприятно, он задушит американца. И ощутит, как сердце остановится под его рукой — сердце того, кто был готов снабдить своих презренных соплеменников убийственным оружием против мусульман.
Он шел за Лиландом по пятам. Тот обогнул площадь Святого Петра, не заходя под колоннаду, и вышел на виа Борго Санто – Спирито. Он шел к замку Сан – Анжело. Ночь была пронизывающе – холодной, и римляне грелись у своих очагов. Если эти двое условились встретиться возле дворца, то только потому, что знали: там не встретишь ни одной живой души. Тем лучше.
Теперь Лиланд шел не торопясь, в душе его воцарился мир. В полумраке своей квартиры он принял окончательное решение, повторяя про себя фразу Льва: «Убийца — профессионал, беги, спрячься в своем монастыре…» Он никуда не побежит. Не станет прятаться. Напротив, пойдет навстречу своей судьбе, как сейчас, когда его видно отовсюду. Самоубийство для христианина под запретом, он сам никогда не положит конец этому бессмысленному прозябанию, в которое превратилась его жизнь. Но если это сделает кто – то другой, что ж, так тому и быть. Лиланд перешел на левый берег Тибра, миновал замок Сан – Анжело, потом двинулся к Лунготевере. Редкие автомобили еще проезжали по этой улице, проходящей над Тибром, поворачивая затем влево, к пьяца Кавур. Здесь никто не прогуливался, от реки несло сыростью, да и стужа пробирала до костей.
Выйдя на мост Умберто I, он оглянулся. При свете фонарей заметил прохожего, идущего, как и он, вдоль парапета. Замедлил шаг, и ему показалось, что тот тоже приостановился. Да, сомнений нет, это он.
Не бежать, не прятаться, не пытаться спастись.
Life is over. Брат Ансельм… Иллюзии юности, улетевшие, как дым: реформа церкви, допущение брака священников, конец долгой муки, навязанной стольким благородным людям, — этого целомудрия, которого так упорно требует церковь, враждебная человеческой любви… Он увидел каменную лестницу, ведущую вниз, к Тибру, и стал спускаться. Без колебаний.
Набережная, тускло освещенная, была вымощена еще в незапамятные времена. Он шел по ней, глядя на черную воду; сильное течение, в этом месте втиснутое в узкие берега, билось о камни, торчащие из воды. Заросли высокого тростника, густой кустарник на откосе, круто обрывающемся в поток… Риму никогда не избавиться до конца от примет провинциального города.
За своей спиной он слышал, как тот, другой, спускался по лестнице, потом его шаги стали звонко отдаваться уже на плитах набережной. Теперь они приближались. Хотя Ремберт был в призывном возрасте, статус монаха избавил его от вьетнамской войны. Он часто спрашивал себя, как бы он повел себя перед лицом врага? Он усмехнулся: этот берег станет его Вьетнамом. Его сердце даже не забилось быстрее обычного. Интересно, что он почувствует? Будет ли страдать?
