– Ну-ка, покаж перстенек свой еще разок, – попросил он мальчика. Тот снял с себя веревочку, на которой болтался, мерцая в свете костра чистым кровавым блеском, крупный красный рубин, намертво обжатый золотой, филигранно-тонкой и затейливой оправой.
– Ишь ты, – не переставая удивляться странному, непостижимому для простого смертного хитросплетению людских судеб, Синеус, – довелось-таки повидаться сызнова, – опять помрачнел, замолчав.
Затем, продолжая вертеть перстень в руках, спросил Ивашку взволнованно:
– Желаешь ли ты, отрок, услышать доподлинную правду о своем родителе?
– О батюшке? – радостно встрепенулся мальчуган. – Дак ведомо тобе, дедушка, где он? А как я найду его? А кто он? – засыпал Ивашка старика вопросами, непрерывно оглядываясь, будто сейчас могла выступить из тьмы на свет костра рослая статная фигура молодецкого воина, а то, может, и не пешего, а на коне-красавце, и крикнуть весело-задорно: «Ай подь-ка, сынок, сюда! Ай не признал свово отца-батюшку».
Ивашка даже замер, предвкушая нечто неожиданное для себя, но все вокруг оставалось молчаливо-бесстрастным, гася ночным холодом вспыхнувшую было в груди мальчика надежду на чудо.
Оно и простительно – младень совсем. И в наше время, когда, казалось бы, все изучено вдоль и поперек от самого мельчайшего атома до гигантских звезд, сколько взрослых по всей Земле с нетерпением ждут Нового года, жгут бенгальские огни, с замиранием сердца запаливая праздничные свечи.
И картина та же – темнота и слабый рукотворный огонек, и столько же веры в сердцах, только тщательно запрятанной в самую глубь сердца, дабы не посмеялись окружающие. А тем и не до этого вовсе. Они сами ждут того же – чуда. Вот свершится оно и озарит их жизнь блистающим светом, и увидят они в его еле переносимом для человеческих глаз и несказанно прекрасном сиянии то, что наполнит всю дальнейшую жизнь, каждый день и год без остатка чем-то сказочным и волшебным. Но…
Не бывает в жизни чудес, и медленно старятся люди, продолжая год за годом ждать неведомое и прекрасное, что осенит их в одночасье, будто крылом жар-птицы, и досадовать, что затянулось проклятое ожидание, и свято верить в несбыточную и самим им неясную мечту.
Иные, разуверившись, впадают в холодный цинизм и становятся угрюмыми скептиками, иные даже под конец жизни, на смертном одре, продолжают несокрушимо надеяться – наивные оптимисты. А самые редкие, вдруг оглянувшись по сторонам, начинают понимать, что подлинное чудо, окружающее их повсюду, – это сама жизнь, и с нескончаемым любопытством созерцают ее во всех бесчисленных явлениях и переменах. Им легче всего – они стали философами.
Ивашка же пока был никем. Рано ему еще. Юн слишком. Удары судьбы не озлобили его до неверия, а любовь и понимание красоты природы не заглушили в нем жажды простых удовольствий, ибо не смешались покамест с житейским опытом и осознанием суетности всего, к чему мы порой стремимся. Да и что с него взять – дитя он годами, коих всего-то ему было помене девяти.
– Да где же он, дедуня? Не молчи, – теребил умоляюще мальчик старика, пока тот не продолжил:
– Сиди и внемли. То долгий сказ будет.
И когда наконец мальчуган, поняв, что чуда не будет, вновь успокоился, лишь бурным дыханием выдавая свое сильное волнение, продолжавшее бушевать у него в груди, старик начал свой рассказ:
– Правил на святой Руси о недавнюю пору царь-батюшка Иоанн Васильевич.
– Знаю, знаю, – перебил его Ивашка и затараторил, волнуясь: – Сказывали мне дедушка Пахом и отец Пафнутий, что воитель он был знатный, и другое всяко. Ты про отца мово расскажи!
– Да угомонись ты, – возмущенно цыкнул на него Синеус. – Лучше внимай старательно и не встревай, а то вовсе замолчу.
– Все, все, – испуганно заморгал глазами Ивашка и для вящей убедительности даже зажал рот руками, показывая, как тихо он теперь будет сидеть.
– То-то, – все еще сердито крякнул Синеус и продолжил, по-прежнему крутя в руках золотой перстень и что-то сосредоточенно пытаясь разглядеть в огне через блестевший нарядно красный рубин.
– Правил он, стало быть, долго и не всегда праведно. Мне это доподлинно ведомо, ибо служил я о ту пору в дружине его верной.
– И видал его?! – ахнул Ивашка, не удержавшись, и тут же вновь зажал рот руками, досадуя за столь некстати вырвавшееся восклицание и опасаясь, что старик замолчит. Но Синеус на этот раз, погруженный в воспоминания, не осерчал.
– Много раз видал. Иные месяцы, почитай, чуть ли не каждый божий день. Говоришь, сказывали тобе про него? – повернулся он к Ивашке. Тот молча закивал головой.
– А сказывали ли тобе, как душегубствовал он да развратничал?
– А что такое развратничал?
– Ну, когда, к примеру, человек, – медленно начал подбирать верные слова Синеус, но затем махнул рукой: – Да не к тому я теперь реку. Все это было, да быльем поросло. Чего уж тут покойника бередить. Так вот этот перстень царь-батюшка лично на руку сыну своему надел, когда Марию Нагую в жены брал. В утешение, дескать, что тот у него посажёным отцом быть на торжестве не сможет. Я о ту пору рядом находился. Должность такая у меня была – от лихих людей государеву особу крепко-накрепко оберегать. Не один я, знамо дело, в таковых ходил. Много нас… – Он вздохнул тяжко и продолжил: – И опять не об этом реку. Главное запомни – самолично я зрел, как перстень этот царь-батюшка своему сыну на палец нанизал.
– Это царю будущему Федору Иоанновичу? – ахнул Ивашка. Тут же у него в голове закружились заманчивые видения – будто он в царевых чертогах, сидючи на золотом троне и весь в нарядных одежах, вкушает… ну, скажем, медовый пряник. Что он еще вкушает из сладостей, Ивашка попросту не мог вообразить, поскольку за всю свою короткую сиротскую жизнь, кроме медового пряника, ничем иным более и не лакомился.
– Да нет, – разрушил прекрасную картину, возникшую во впечатлительном мозгу мальчика, суровый голос старика. – Федор Иоаннович, нынешний наш царь, как раз и был у батюшки свово за отца посажёного, а перстень тот другому сыну достался, по имени Иоанн, вот как и ты. И не расставался тот с перстнем сим ни ночью ни днем, ибо памятлив и гневен был царь Иоанн Васильевич и вмиг приметил бы, что нет оного перстня на сыновней руке, коли тот снял бы его хоть на миг. Стало быть, он и одарил матушку твою сим драгоценным залогом любви своей царственной, более и быть некому.
– Иоанн, – гордо выпрямился мальчик и озабоченно спросил: – Дедуня, а вот матушка сказывала мне, что в честь брата свово так нарекла меня, кой жизнь свою положил, ее от татара защищая. Дак, может, она допрежь времени не желала тайны сей открыть, а на самом деле нарекла меня в память об отце моем родном? Может, это вовсе и не брат был, кой защищал, а батюшка?
