Долгие и трудные годы вела его hierarchia — служебная лестница — вверх на пост главнокомандующего русской армией. Теперь он спускался по лестнице Графской пристани, как по служебной лестнице, вниз. Там, за ее последней ступенькой, он сядет в катер и покинет Россию, превратившись в бывшего главкома. Он станет знаменем — символом борьбы и чести белого дела. Но со временем это знамя растреплется на ветрах истории, вылиняет под ее знойными лучами, сгинет в ливневых дождях.
Неожиданно к Врангелю подошел глава американской миссии адмирал Мак-Келли. Он схватил руку Врангеля и долго тряс ее:
— I‘ai tonjours ete admirateur de votre veuvre. Aujourd‘hui je le suis peus gue jamais.[37]
Врангель молча кивнул ему и, отдав приказ юнкерам и текинцам грузиться, направился к катеру.
Через три года в Сербии, в Сремских Карловцах, заканчивая свои воспоминания «Южный фронт», он напишет: «В 2 часа 40 минут мой катер отвалил от пристани и направился к крейсеру „Генерал Корнилов“, на котором взвился мой флаг. „Генерал Корнилов“ снялся с якоря. Тускли и умирали одиночные огни родного берега. Вот и потух последний…
Прощай, Родина!»
Павел Алексеевич стоял у перил лоджии в глубокой задумчивости. Мне не хотелось мешать его раздумью, и потому я не стал повторять вопроса, а молча разглядывал Наумова. Держался он прямо, будто внутри у него была пружина из не ржавеющего от времени материала. Но снеговой белизны голова и будто тисненая кожа лица выдавали возраст.
— Что ж, время слишком далеко, более чем в полувековую давность отодвинуло события тех лет, — заговорил Павел Алексеевич, — однако забыть их невозможно: слишком большой и напряженный отрезок жизни вместили они в себя…
Я узнал, что Павел Алексеевич первые годы после гражданской войны работал в органах госбезопасности, занимался эмигрантскими кругами, осевшими в Европе. Среди них был и Врангель, который, бежав из Крыма, обосновался в Сербии. Там, в Сремских Карловцах, начал он писать воспоминания «Южный фронт», окончательно подготовив их к печати только в 1928 году. В апреле того же года Врангель умер в Брюсселе. Сподвижники «черного барона» встречались Наумову не один раз, но гораздо позднее.
— В годы Отечественной войны, — рассказывал Павел Алексеевич, — одним из руководителей румынской охранки, так называемой «сигуранцы», в «Транснистрии» был некто Никулае Тудосе. Помнится, в апреле сорок четвертого года при освобождении Одессы мне доложили, что среди пленных оказался Никулае Тудосе. Я сразу узнал этого человека, время, казалось, не изменило его. «Проходите, полковник Богнар, садитесь, — пригласил я, едва он переступил порог кабинета. — Надеюсь, нам нет смысла знакомиться вторично?» Богнар замер, но в следующее мгновение веки его дрогнули — вспомнил.
Другой путь избрал для себя полковник Назаров. В конце концов он сумел трезво оценить обстановку и оказался в числе тех, кто перешел на сторону Советской власти и верно служил ей.
Я спросил Павла Алексеевича о судьбе его товарищей, близких ему людей. Наумов вспомнил Лобастого, Артамонова, всю жизнь отдавших партийной работе. Потом мой собеседник ушел в комнату и вернулся с двумя фотографиями. На одной из них — миловидная женщина, улыбающаяся тепло и ясно.
— Это Танечка. Как говорится, рука об руку шли… И в Отечественную не расставались: я руководил контрразведкой в Действующей армии, а Таня — противоэпидемиологической службой. Десять лет уже, как Танечки не стало…
На другой фотографии я увидел генерала, видимо, на командном пункте. На обороте надпись: «Март 1945 года, Данциг (Гданьск). С вечной, искренней признательностью и любовью, А. Гонта».
Наумов пристально, будто впервые, рассматривал вместе со мной фотографию.
— Через несколько дней по этому командному пункту противник нанес массированный огневой налет. Вот так. А было бы ему сейчас шестьдесят семь…
Павел Алексеевич осторожно опустился в шезлонг, и я подумал, что «пружина» в его организме куда прочнее самого организма. Словно подслушав мои мысли, Наумов вдруг улыбнулся:
— И все же о старости, мой друг, говорить рано. Старость — это немощь, а мне в жизни еще немало нужно успеть сделать…
Гамарджоба — здравствуй (груз.).
Киот — деревянный ящик, в который ставятся иконы.
В первую мировую войну Врангель командовал кавалергардским его императорского величества конным полком. Его церковь — Благовещенская — находилась недалеко от Николаевского моста, в Петербурге.
Осважник — от слова «осваг». Так называли в войсках Врангеля работников осведомительно-агитационного отдела (жаргон).
Пожалуйста, папиросу! У нас говорят: «Закури, чтобы лучше понять собеседника».
Мюрид — преданный друг, фанатик-единоверец (тюрк.).
Бузныг — спасибо (осет.).
Хцауштен — клянусь богом (осет.).
Газават — священная война (тюрк.). Здесь — беспощадное уничтожение.
Ражьма — вперед (осет.).
Генгус — так называли казаки генерала Гусельщикова.
Туркул — генерал, командир дроздовской дивизии.
Здорово, полковник!
Благодарю вас, господин полковник.
Я просто не знаю, как вас и отблагодарить.
Это я должен вас благодарить.
Гея — в древнегреческой мифологии богиня земли.
Пши, норки — высшие и второстепенные князья.
Азаты — крестьяне, выходцы из рабов (черкесск.).
Здравствуй, дорогой.
Стихи Сергея Есенина.
Арей — бог войны. Гомеровский эпос рассказывает о тяжком поражении Арея в столкновении с Афиной во время Троянской войны.
