Ознакомительная версия.
— Коржун с семью казаками, бывшими запорожцами, готовится уходить от тебя.
— Уходить? Но ведь они реестровые казаки. Не хотят состоять в реестре? — приподнялся полковник, опираясь рукой о седло. — Многие казаки стремятся попасть в реестр, на жалованье чтобы не бегать по степям без гроша в кармане. А эти выходят из него. Почему?
— Известно почему. Панов-ляхов бить хотят, волю себе и народу саблей добывать.
— А мы с тобой добывать ее не хотим?
Лаврин мучительно помолчал, не желая вдаваться в бессмысленное философствование.
— Еще можем остановить их. Помешать, перехватить в степи…
— Подстеречь и изрубить? Или повязать и томить в Каменце, в крепостном каземате, как дезертиров?
— Этого делать нельзя, — решительно возразил Урбач. — Поляки только и ждут возможности поглумиться над казацкими душами.
— Собрались-то они на Запорожскую Сечь?
— Если бы просто на Сечь! Восстание хотят поднимать. Хорунжий Коржун и двое его казаков воевали в ополчении Острянина, а потом Гуни. Причем сражались до последнего дня восстания и, кажется, до сих пор не могут простить полякам своего поражения. Вот и надумалось: уйти в степь, собрать новое войско и снова выступить.
— И соберут, — с грустью заметил Сирко. — И выступят.
Он поднялся, подошел к краю возвышенности, с которой открывался вид на речной луг. Небо настолько отчетливо отражалось в его черно-голубом плесе, что хотелось ступить с обрыва и навсегда погрузиться в его бесконечность.
— Не они первые — не они последние. Одного не пойму: неужели не видят, не чувствуют, что не настало пока еще время поднимать новое восстание? Бут, Острянин, Мурка, Гуня, Сокирявый… Какие воины были, какие атаманы! Где они сейчас? Где их войско? Сколько тысяч отборного казачества полегло во всяких мелких восстаниях только за последние десять-пятнадцать лет!
— В том-то и дело, что полегло. Коржун и его казаки поклялись отомстить за тысячи казненных поляками повстанцев.
— Мстить? Опять мстить! Сделай так, чтобы Коржун пришел ко мне. Нет, вызывать от моего имени не надо. Просто подскажи, посоветуй, чтобы, прежде чем уводить людей, поговорил со мной.
— А если не захочет? Он ведь не решился прийти и все честно сказать. Еще посчитает меня предателем.
— Тогда вызови, приведи силой. В конце концов, приволоки его на аркане. Мудри, сотник, мудри. Но сделай так, чтобы он предстал перед моим шатром.
— Если это так важно… — уважительно пожал плечами Урбач.
Рослый, жилистый, с большой цыганской серьгой в правом ухе, Лаврин производил впечатление очень сильного, закаленного воина. И он действительно принадлежал к тем безродным казакам, колыбелью которым стало седло, кормильцем — куренной кашевар, а родным домом — Сечь. В бою Лаврин вроде бы особо не блистал; военной хитростью, такой необходимой для казацкого командира, тоже не обладал. По крайней мере, до сих пор никак не проявлял ее. Зато за время похода уже трижды вызывался идти в разведку к татарскому лагерю. Умел неслышно ходить, удивительно легко и быстро ползал; уже подобрал пятерых казаков себе в ученики-пластуны. К тому же он неплохо владел татарским, польским и молдавским языками.
Сирко знал, что полковой старшина не очень-то доверяет Лаврину, а иногда и демонстративно сторонится его, побаиваясь склонности этого человека ко всяческим интригам, а еще больше — опасаясь его «опросного таланта». Кто бы ни оказывался в полку из новичков, кто бы ни попадался Лаврину под руку — пленный ли татарин, прибившийся невесть откуда казак, проезжий купец или сбежавший от своего господаря молдавский виноградарь, — Лаврин тотчас же устраивал ему «опрос». Он обладал какой-то удивительной способностью проникать в душу человеку, вызывать его на откровенность, устраивать ему словесные ловушки, а главное, интуитивно и почти безошибочно определять ту черту беседы, за которой начиналось откровенное вранье [32].
Уже не раз старшины предупреждали Сирко: «Не подпускай ты к себе этого человека, смутный он какой-то; уж если этот предаст — что змей ужалит». Сирко и сам остерегался его. Забываясь, Лаврин и полковнику своему тоже пытался устраивать самые подшкурные «опросы», используя для этого любую возможность.
Однажды он так увлекся, что от гнева его спасло только то, что Сирко вовремя сумел понять: в этом казаке умирает талант интригана и судебного дознателя. Таких людей нужно или сразу же казнить, или же с пользой для отечества использовать для дипломатии, допросов, разведки; для того, чтобы расчищать свое окружение от наемных убийц, подосланных провокаторов, завистников и заговорщиков [33]. Выступая в поход, Сирко поручил ему отобрать по своему усмотрению шестьдесят казаков-пластунов, охочих до прогулок в стан врага, и назвал это подразделение разведывательной сотней. Теперь полковник был убежден, что поступил разумно.
Прошло более часа. Сирко успел переговорить с двумя сотниками, выслушал жалобы квартирмейстера, который во время похода ведал у него всем полковым провиантом (он всегда и на всех жаловался: одни, по его убеждению, слишком лениво заготавливали провиант, другие слишком аппетитно поедали его), а Лаврина все не было и не было.
Решив, что переговоры с Коржуном затянулись, полковник еще раз обошел южные посты, прошелся по своей командной возвышенности и уже хотел было снова прилечь — разболелась еще год назад раненная турецкой пикой нога. Но в это время к его шатру подошел Лаврин.
— Они ушли, пан полковник, — соскочил он с коня.
— Что значит «ушли»? Вот так, взяли все и ушли?
— Так и было, атаман.
— И т! ы не смог договориться с их руководителем даже по поводу переговоров со мной; задержать их, заставить?! Джура! [34] Где, черт возьми, джура?!
— Не надо звать джуру, — остановил его Лаврин. — В лагере вообще не должны знать, что девять казаков ушло в степь, иначе об этом узнают и наши союзники-поляки. А так для поляков они будут погибшими. Их это успокоит, нас избавит от подозрения.
— Пожалуй, так будет разумнее, — признал Сирко, хотя признавать это ему не хотелось. — Значит, не ты уговорил их, а они тебя? Признайся: сам провел их между сторожевыми разъездами, чтобы стычки не возникло?
— Понятное дело, что сам. Да и в южном разъезде мои казаки-пластуны, это я тоже предусмотрел.
— Предусмотрел, говоришь? Все ты предусмотрел.
Было мгновение, когда рука Сирко потянулась к сабле, а с языка вот-вот готово было сорваться: «Измена!» Одно это слово отмело бы сейчас любые объяснения Лаврина и было бы воспринято казаками как справедливый приговор. Сдержав себя, Сирко сел на войлочную подстилку, оперся на седло, закурил трубку.
Ознакомительная версия.
