прибилось.
— Вы ополоумели, что ли? — выпучил глаза Дурной. — Врага к дому привели?
— Не боись, атаман! — захохотал Тютя. — Людишки наши, проверенные!
Вместе с пополнением приехал и Номхан-Кроткий.
— Тугудай просил передать тебе благодарность за предупреждение, — первым делом сказал Номхан. — За то, что не пришлось даурам убивать дауров.
Затем перешел на шепот.
— Тугудай говорит, что его люди вернулись и рассказали хорошее о том мире, что ты здесь строишь. Он считает, что князья родов всё равно не согласятся. Но некоторые бошко готовы рискнуть: со своими верными людьми и их семьями. Примешь?
Дурной бросился на даура и обнял его от радости.
Беглые рабы, кстати, решили отселяться. Полусотник Хабил ради этого даже отказался от «казачьей карьеры». Он, оказывается, еще летом, во время войны, присмотрел за Зеей отличные места и для пастбищ и для пашни. Оставив детей и баб в Темноводном, вчерашние рабы ушли за Зею — строить свой город. Даже некоторые из «комсомольской» бригады с ними подались. Хотя, большинство уже привыкли жить в остроге. А потом…
А потом оказалось, что Васька Мотус ошибся. Все ошиблись. Еще не начались крещенские морозы, когда по амурскому льду спустился огромный обоз и на развалинах старого хабаровского лагеря вырос новый.
Воевода Пашков пришел. С войском.
«Вот гад, — вздыхал Дурной со смесью злости и восхищения, глядя с дозорного гнезда, как обустраиваются люди воеводы: сотни и сотни людей. — Конечно, надо было предвидеть. Знал же ведь, что это за человек. Такой оплеуху не спустит».
Беглец из будущего знал, что Афанасий Пашков привел с собой на Шилку 300 служилых, которых больше года собирал со всей Сибири. Со скрипом, с возмущениями, с попытками казаков послать вместо себя какую-нибудь голь перекатную. Но собрали. И снарядили 50-ю пудами пороха. Конечно, эти 50 пудов были больше года назад. Но сейчас в лагере было явно больше трех сотен человек. Ощутимо больше. Значит, как минимум часть албазинцев тоже пришла. Вишь, как за честь воеводову радеют.
Внизу темноводцы деловито готовились к приступу. До зимы острог был полностью отстроен, хотя, новая воротная башня слегка уступала в размерах разрушенной. На раскатах уже лежали 23 пушки.
— Посылать за даурами? — спокойно спросил Тютя.
Санька только головой покачал. Нет, его не мучила совесть. Типа: как можно натравливать дауров на своих? Уже давно, верные и преданные дауры стали для него более своими, чем вот эти каратели, что пришли выжигать на Амуре своеволие. И не только для него. Вон, для Митьки тоже. И для многих иных. Он бы с радостью сейчас выставил тысячу дауров, чтобы Пашков семь раз подумал, прежде чем, решился лезть нахрапом. Но сейчас этой тысячи нет. А пока она подойдет, здесь уже либо рубилово вовсю будет, либо…
— Надо бы пойти, — неуверенно предложил Старик. — Поговорить…
— Обождем.
«С чем идти-то? — спросил он сам себя. — Эх, Санечка-Санёк, не тем ты эти пять лет занимался. Надо было внедрять технологии: бумагоделание, печатный станок. Сейчас бы засыпал их лагерь листовками! Мол, товарищи казаки! Бейте жирных господ и приходите к нам! В Темноводье — никаких бояр, никаких оброков! От каждого по способностям — каждому по труду! Социализм с человеческим лицом!».
От ледяного ветра морда лица раскраснелась. Или это от волнения?
«Нда… Дурным ты был, Ходолом и остался. На любом языке. Мечтатель… Думаешь, сюда пришли угнетенные с развитым классовым сознанием? Люди труда? Щас! Сюда пришли волки, которым пообещали богатую добычу. Темноводный — хлебный. Темноводный — пушной. Темноводный — золотой. Утрутся они твоими листовками, всё равно читать не умеют».
— Идут, — сказал кто-то на стене. Не крикнул тревожно, а именно сказал слегка удивленно.
Посольство. Человек с двадцать. Встали недалеко от ворот. Ждут. Санька, когда вышел с ватажниками, опознал долговязого Бориску. Но речь завёл не он. Вперед вышел… крохотный (особенно, на фоне пятидесятника) чернец Евтихий.
— Отче! — искренне изумился Дурной и повернулся к Бориске Ондрееву. — А что ж вы Евтихия послали? А где ваши Леонтий с Сергием? Чего их Пашков не направил?
— А ты отколь об них ведаешь? — выпучил глаза долговязый.
Так, еще один пятак в копилку Вещуна. Да пофиг!
— Не такая уж и тайна, — усмехнулся Санька. — Так что, бережет своих Афанасий Филиппович? Или в их силу слова не верит?
— Сашко, не ввергайся во грех, — Евтихий говорил благолепо, но без прежнего огня в глазах. — Покайся, бо смиренье воздашеся на небеси…
— А мы тебе церкву срубили, святой отец, — ни к селу, ни к городу вздохнул Дурной. — Еще до войны с богдойцами… Слушай, ну почему ты за Пашкова просишь? Ты ведь знаешь, кого он на Амур привез? Слыхал поди? Аввакума! В оковах привез!
Маленький чернец дернулся.
— Негоже лити кровь хрестьянску…
— Да разве ж я ее лью, батюшка? — изумился атаман. — Это они пришли, оружием бряцая. Мы только кровь ворогов льем. За всех, кто в Албазине отсиделся. За приказных и за воевод! Мы пашни заводим — два острога кормили. Мы тебе местных крестить помогали. Вот и рассуди, Евтихий, в чем же нам виниться? Рассуди по-христиански!
Монашек тяжко вздохнул. Посмотрел в небо. Потом оглядел своих сопровождающих — и твердо шагнул к темноводцам. Молча.
— От то дело, отче! — обрадовался Старик, даже в бороздах его лица под глазами предательски заблестело.
— Чернец истину зрит! — задорно крикнул Тютя.
— Эй, казаки! — подмигнул остальному «посольству» Дурной. — Видали, за кого Бог? А то — давайте сами к нам! У нас хорошо. По совести у нас.
Долговязый пятидесятник стал кричать какие-то команды, настороженно глядя на местную делегацию.
— Ступай, Бориско, без страха, — кивнул ему Дурной. — Да воеводе передай: мы поговорить готовы. Но пусть уже сам приходит, а то мы так все посольства в Темноводный переманим!
…Встретились на следующий день. На нейтральной полосе поставили большой шатер, Санька утыкал его китайскими трофейными жаровнями. Договорились: по десятку охраны снаружи и по три переговорщика — внутри. Атаман взял с собой Ивашку… и некого больше! Старик больно на слово крепок, Тютя — лихой да горячий… Ну, не Ваську же Мотуса, обалдуя.
И позвал Аратана. Пусть видят, что у них тут любой человек в цене. Независимо от языка и разреза глаз.
Послы расселись. Какое-то время молчали… И вдруг воеводу прорвало.
— Страх потеряли! — подскочил Пашков. — Ворье! Я ваш острог по бревнышку разметаю!..
— Валяй, — максимально спокойно (что было очень трудно — боярин поневоле внушал трепет) ответил Дурной. — Летом уже приходили такие же. Рать — не чета твоей, воевода. Полста пушек, триста пищальников, латников — более тысячи.
Пашков поневоле прислушался, и Санька выдержал театральную паузу.
— Кровушкой умылись!
— Грозишь мне, вор! Ты не мне, ты царскому воеводе грозишь, паскуда!
