Иногда им удавалось на расстоянии перекинуться сочувствующими взглядами, но ни та, ни другая не решались передать с кем-нибудь из соучениц записку для своей подруги. Если бы это вылезло наружу, то наставники Оспедале не замедлили бы выполнить обещанную угрозу.
Но в то же время обеим становилось понятно, что никто не собирался покушаться на их вокальные занятия, они, как и прежде, занимались со своими преподавателями — Оспедале не желала, чтобы наказания причинили им, бывшим в числе лучших учениц, вред.
Им по-прежнему разрешались экскурсии, благо в Венеции было что посмотреть — архитектура, как известно, издревле считалась застывшей музыкой. Под неусыпным надзором двух сестер-монахинь Сильвии и Джаккомины, первой — толстенькой, кругленькой и добродушной, и второй — тощей, строгой и острой на язык, девочки из Оспедале делла Пиета шествовали всегда строем, с лицами, закрытыми от глаз посторонних белыми полупрозрачными покрывалами. Но они наслаждались и этими кратковременными вылазками — могли видеть улицы, площади и каналы Венеции. До наказания подруги всегда ходили рядом, но теперь их разбросали по группам. Мариэтте очень не хватало веселой болтовни Элены и ее шутливых комментариев в адрес молодых людей, которых им доводилось увидеть.
Когда они осматривали такие великолепные полотна, как «Похищение девственницы» Тициана в церкви Фрари или золотую мозаику Базилики, рядом всегда оказывалось много хорошо одетых молодых людей. Венеция буквально кишела гостями мужского пола — не посетить ее считалось признаком дурного тона. Их бархатные или шелковые сюртуки, узкие, облегающие штаны доходили до колен, мерцал жемчуг ожерелий, сверкали россыпи бриллиантов перстней и колье, золото и рубины браслетов; озорно задранные вверх края треуголок — излюбленных головных уборов венецианцев — величаво красовались на пышных, снежно-белых завитых париках с косичкой, в основании которой была непременная черная муаровая лента.
Не было ни одного мужчины, который бы не остановился и не принялся бы разглядывать девушек из Оспедале, лица которых были скрыты под покрывалами. Некоторые из них кланялись, осыпали их комплиментами, либо даже отваживались, несмотря на протесты дуэний, на недвусмысленные предложения. Не один десяток любовных записочек и даже стихов с клятвенными заверениями в вечной любви незаметно вкладывались в маленькие ладошки в кружевных перчатках под едва слышное хихиканье под покрывалом.
И девушки, подгоняемые своими наставницами и чувствующие себя лишь зрительницами галерки, спешили, в то время как множество драм и комедий разыгрывались на этих площадях, служивших им сценой. Нельзя было остановиться и поглазеть на акробатов, а они так интересно подпрыгивали и кувыркались в своих розовых с желтым трико, становились друг на друга, образовывая людские пирамиды. А как здорово было бы понаблюдать за жонглерами или танцевавшими дрессированными собачками… Но зато они вдоволь могли глядеть на модно одетых женщин, в кринолинах и шляпах с плюмажами, старавшихся перещеголять друг друга, встречаясь на прогулках в аркадах. Многих из них сопровождали их cavalieri servanti, молодые синьоры, носившие за ними изукрашенных бриллиантами болонок, услуживая и охраняя их самих, и, если верить Элене, ссылавшейся на рассказы бабушки, ублажали синьор, выполняя самые экзотические желания. Большинство высокопоставленных куртизанок, на взгляд Мариэтты, ничем не отличались от великосветских дам, хотя Элене каким-то образом удавалось всегда выделить их в толпе, а вот их менее удачливые сестры привлекали к себе внимание весьма рискованным декольте.
Мариэтте особенно нравились утренние экскурсии, включавшие поездку в гондоле по каналу Гранде. Как зачарованная, она безмолвно сидела и смотрела на отражения уходивших ввысь стен величественных дворцов, ровную белизну колонн, каменную резьбу стен бесчисленных вилл, украшенных статуями, мозаикой, казавшихся в свете розоватого утреннего солнца драгоценными камнями в искусной золотой оправе. У подступавших вплотную к воде портиков причальные тумбы всегда окрашивались в геральдические цвета той или иной аристократической фамилии, жившей здесь. И если в городе воды на каждом шагу встречались признаки распада и тления — осыпавшаяся штука-гурка стен, источенные волнами камни причалов, покрытое скользкой плесенью дерево дверей и ворот, то и они не портили лица этой Безмятежнейшей из республик.
Дворец дожей отличался своеобразной красотой, двойная тиара его колонн и арок, нежнейшая, как тончайшее кружево, украшала его сеты и главную башню. Неповторимое, постоянно менявшееся освещение Венеции играло с мрамором его стен, превращая их то в нежный опал, то в слоновую кость, то в жемчуг или же дивную темно-пунцовую розу, уподобляясь великому художнику, обреченному вечно искать единственный оттенок, более совершенный, чем предыдущий.
Иногда Мариэтта ерзала на своем сиденье в гондоле, беспокойно вертя головой по сторонам и стараясь ничего не пропустить из тех сцен, которые разыгрывались в бесчисленных маленьких лавчонках на набережных канала Гранде. Из гостиниц выходили люди, народ сновал взад и вперед, многие так и не успели сменить вечерние наряды вчерашнего вечера, и наступивший день так и застал их во всем великолепии дня минувшего. С усталым видом садились они в гондолы, отправляясь домой. Крики продавцов воды смешивались с возгласами зазывал и разносчиков, продававших все: от фруктов до самых изысканных пряностей. Самые рачительные из хозяек уже кинулись покупать свежие овощи и рыбу, некоторые — прямо из лодок рыбаков, причаливших к каменным парапетам набережных. Неспешно двигались паромы и баржи, доставлявшие в город продовольствие и все необходимое для жизни в нем, некоторые из них загружались дарами моря, предназначенными для продажи на рынке, что возле моста Риальто, и вином, попадавшим в бесчисленные винные погреба.
Самым главным повелителем, господствовавшим над всей Венецией, была музыка. Пели гондольеры, другие подпевали им, куда ни глянь, повсюду можно было встретить человека со скрипкой либо лютней в руках, часто они играли, сидя в гондоле; ансамбли странствующих музыкантов тянулись по улицам и выступали на площадях. По вечерам, когда девушек укладывали спать, музыка становилась единственным полновластным хозяином. Для Мариэтты доносившаяся в спальню музыка была тем, чем пение сирен для Одиссея. Лежа в постели, она глядела, как вверху, на потолке, пляшут блики отраженного от воды света, они грезились ей множеством пальчиков, лукаво манящих в город, который только и дожидался ее появления.
