— Простите за вторжение, — проговорил господин так, словно находился не в камере смертника, а в светском салоне, — и разрешите представиться: здешний врач.
— Очень сожалею, но медицинской помощи мне не потребуется, так что…
Григорий продолжал стоять, надеясь, что непрошеный посетитель тотчас уйдёт. Но тот, сняв пенсне, подул на стёклышки и принялся старательно протирать их, очевидно готовясь к осмотру и длинному разговору.
— Повторяю, вы напрасно беспокоитесь. Очень вам благодарен, но я хотел бы остаться один, — уже нетерпеливо сказал Григорий.
— Понимаю, понимаю и ваше возбуждение и ваше раздражение! Это так естественно… Мне не хочется быть навязчивым, но поверьте, не только обязанности официального тюремного врача привели меня сюда.
— Тогда что ещё?
— Разрешите сесть?
— А я имею право не разрешить?
— Так, так, ирония, бравада… Мы все прибегаем к ним в трудную минуту жизни…
— Господин доктор, минут у меня осталось в обрез. Напоминаю вам об этом.
— Я долго не задержу вас, и вы не пожалеете, что выслушали меня.
— Ну, что ж… — Григорий устало опустился на койку и вздохнул. — Говорите, и чем короче, тем лучше.
— Хочу сразу же предупредить, что я пришёл как друг. Вы удивлены, но это именно так.
Григорию показалось, что его сильно толкнули в грудь сердце бешено заколотилось. Неужели появился шанс на спасение? А что, если это новая игра, попытка сломить его волю перед расстрелом, вывести из равновесия? Любой ценой надо сдержаться, не выдать волнения!
— Странно. Меня вы не знаете, быть посредником между мной и ещё кем-то не можете — ведь у меня здесь нет ни одного близкого человека. Следовательно…
— Простите, а герр Кронне?
— Кронне? — в голосе Григория прозвучало искреннее удивление.
— Да, именно он попросил меня передать его глубокое сожаление по поводу того, что произошло. Он испробовал все возможности вам помочь, но оказался бессилен — с такой быстротой закружилась эта чёртова мельница правосудия. И теперь он жаждет…
— Откуда ему всё известно?
Вопрос словно повис в воздухе. Сокрушённо покачивая головой, врач сунул руку в карман, долго шарил там и, наконец, вытащил свёрнутый листок. Словно колеблясь, развернул его: даже в полутьме можно было разглядеть набранный готическим шрифтом заголовок газеты-листовки, которую вот уже две недели как издавали в лагере военнопленных. Основным материалом служили платные объявления — обращения отцов, матерей, жён, разыскивающих своих близких в лагерях для солдат и офицеров бывшей гитлеровской армии. Несколько скучнейших лагерных новостей и непременно ужасающий рассказ беглеца из Восточной зоны заполняли оставшееся место.
— Прочитайте вот это! — врач протянул газету.
— Вы забываете, у меня человеческие, а не кошачьи глаза. В такой темноте я ничего прочесть не могу.
Неожиданно вспыхнул карманный фонарик и осветил обведённую красным карандашом заметку на первой полосе. Григорий впился в неё глазами.
«Сегодня в пять часов утра, — сообщалось в информации, — приведён в исполнение приговор суда, приговорившего бывшего гауптмана немецкой армии Генриха фон Гольдринга к расстрелу за вооружённое нападение на солдата оккупационных войск. Перед смертью гауптман Гольдринг искренне раскаялся и подал прошение о помиловании. Командование оккупационных войск прошение отклонило».
— Который час? — спросил Григорий и почувствовал, как кровь отхлынула от лица. Да и голоса своего не узнал — он звучал хрипло и глухо.
Доктор осветил фонариком циферблат ручных часов.
— Без двенадцати четыре.
— Значит, в моём распоряжении час и двенадцать минут. Для смертника час плюс двенадцать минут — это же целая вечность. Или один миг. Как воспринять…
— Поверьте, эта газета жгла мне руки!
— Нечасто приходится читать сообщение о собственной смерти. Не скажу, что это очень приятно, но… не лишено интереса. Кстати, вам неизвестно, почему они так торопятся избавиться от меня?
— Ваша казнь — предостережение для других. Война всем осточертела, люди мечтают о мире и отдыхе. Попытка поставить во главе отрядов, перебрасываемых на Западную Украину, опытных военных руководителей — проваливается. Ваш пример должен устрашить остальных: при расстреле, я слышал, будут присутствовать все, кто колеблется.
— Наглядная, так сказать, агитация? Ну и ну! Молодчики из союзного командования не слишком разборчивы в методах.
— Совершенно с вами согласен. И поэтому я так охотно согласился выполнить просьбу герр Кронне.
— Жаль, что он тогда так быстро покинул кафе. Если бы не…
— О, он так казнит себя!
— Передайте герр Кронне: страшны не мёртвые, а живые, глядящие в лицо. Поскольку я вскоре выйду из игры…
— Вы мужественный человек, герр Гольдринг!
— Единственная роскошь, которую я могу себе позволить. Хотя, судя по информации, я умер как трус.
— Ваши друзья узнают, что это не так.
— Буду очень благодарен. А теперь… — Григорий поднялся, давая понять, что хочет остаться один.
Врач нервно заёрзал на стуле.
— Одну минуточку!.. Герр Кронне хотел… и я сам, как человек гуманной профессии… Погодите, куда же я задевал её? Ага, вот, берите, — в пальцах врача, отливая перламутром, блеснула маленькая ампула. — Надо её проглотить, и вы уснёте, тихо и без боли.
— Чтобы никогда не проснуться?
— Да!
Григорий взял ампулку и почувствовал на ней тепло пальцев, только что державших её.
«Неужели у меня такие холодные руки?» — мелькнула мысль.
— Интересно! — согнув руку лодочкой, Григорий задумчиво перекатывал ампулку по ладони. — В такой маленькой оболочке заключено так много: тихий, безболезненный сон, небытие, которое будет длиться вечно. А если взглянуть шире, то и больше. Гейне говорил, что каждый человек — это весь мир, который с ним рождается и с ним умирает. Что под каждым надгробием похоронена вся история человечества. Не помните, откуда это?
— О, в такой момент… когда в мыслях такой разброд… Очень прошу вас, будьте осторожны с ампулой! Она может упасть, куда-то закатится, и тогда…
Улыбнувшись, Григорий решительно протянул ампулу врачу.
— Чтобы вы не волновались, возьмите!
— То есть?
— Я всё равно не воспользуюсь ею. Отпущенное мне время я хочу прожить сполна и встретить смерть, как подобает человеку.
— Именно этого Кронне и опасался! Что же касается меня, то я не понимаю вас, просто не понимаю…
— Каждый живёт по-своему и по-своему умирает.
— У вас крепкие нервы. А мои, признаться… — от растерянности врач начал шарить по карманам, наконец вытащил портсигар и дрожащими пальцами прикурил сигарету. — Извините, что без разрешения, две-три затяжки меня успокоят… Простите, совсем не подумал, вы, верно, давно не курили? К сожалению, осталась только одна. Пожалуйста! Ах да, спички!
