ГОМУНКУЛУС
Как легко догадаться, время появления на свет Петра Куканя падает на год 15**, либо на 15**, или даже на 15**, когда, если нам не изменяет память, француз шел походом против испанца, который, насколько мы можем разобраться в той неразберихе, воевал также и против турка, а тот — в свою очередь — против Угрии, откуда до земель наших рукой подать, так что от этого у нас царили и страх, и стенание; итальянец меж тем был на ножах с французом, отбивавшимся от англичанина, поляк сражался с татарвой, немец точил зубы на Данию, причем католики изничтожали протестантов, а протестанты — католиков, когда моровые поветрия сменялись эпидемиями оспы, когда земля рассыхалась от зноя, когда губили ее проливные дожди и наводнения, а люди стонали под бременем растущих налогов, и все в один голос твердили, что такого мерзкого столетия на белом свете еще не бывало, а того, что выпало на долю нынешнего поколения, не доводилось переживать никакому другому.
Но это так, между прочим, ибо пан Янек Кукань из Кукани философски пренебрегал общей суетой и был далек от склоки, и скряжничества, и страхов, и зависти, а всей силой недюжинного своего ума сосредоточился на Великом творении. Как уже сказано, Великое творение вступило в свою завершающую стадию, только вовсе не было ясно, как долго эта последняя стадия продлится — один ли день, неделю, месяц или больше; ученые книги, толкующие о поисках Философского камня, в этом пункте, равно как и во множестве иных, до отчаяния разноречивы и туманны, но сходятся в одном: оказывается, в этой заключительной, завершающей фазе созревания Философского камня ему нужно уделять особливое внимание. Так что пану Янеку ничего не оставалось, как бодрствовать, не спускать глаз, поддерживать огонь, верить, уповать и надеяться.
Терпеливо выполняя все эти предписания, алхимик тешил себя волнующими рассуждениями о совмещении во времени двух рождений, коими он был осчастливлен и творцом коих являлся, — о рождении драгоценной материи, которое теперь свершалось у него на глазах, и о рождении сыночка, благополучно состоявшемся; чуть захмелев от сознания двойного отцовства, ученый даже позволил себе одну, несколько фривольную мысль, и строго сжатые губы его изогнулись в радостной усмешке: насколько же легче произвести на свет ребенка, чем изобрести Философский камень.
Мысль эта была не только фривольной, но — в конечном счете — могла показаться даже и безумной, ибо ученый таким образом приравнивал одно к другому два события, не имевшие меж собой ничего общего; в случае рождения ребенка можно было рассуждать о рождении в полном и изначальном, исконном смысле этого слова, а в случае Философского камня — лишь в смысле переносном. Но на самом деле это не так, — ведь и Камень претерпевал истинные муки рождения, ибо и он, словно дитя, возник не иначе как путем обручения и смешения двух начал — мужского и женского. Мужское начало представлено тут Философской серой, что, разумеется, не имеет ничего общего с серой обычной: потребная ученому сера была с трудом добыта из чистого золота, являющего собой овеществление тепла, заключенного в земле, и пламени; на языке алхимиков она получила одни лишь мужские названия, как-то: Змеиный самец, Король, Супруг, Дух, Делатель, Бескрылый дракон или Красный лев. Женским началом, с чем Философская сера была соединена во время Венчания, когда роль патера исполняла Философская соль, выступала Философская ртуть, экстрагированная из серебра материализованная влага, заключенная в воде и воздухе, которая зовется Армянская сука, а также Лилия или Белая манна, Семядоля, Молоко, Белая пани, Переменчивая пора — и множеством иных не менее удивительных, воображение воспламеняющих названий. Дитя рождается матерью, оплодотворенной отцом, отец в свой черед тоже родился во чреве своей матери; и четыре стихии, породившие белый свет, то бишь: земля, вода, огонь и воздух, чьим драгоценнейшим дериватом является Философский камень, сами возникли из световой Пратуманности, именуемой Матерью.
Лукавая мысль алхимика, пробившаяся из глубины его учености, была таким образом вполне оправдана, ибо при сотворении Мира, Философского камня и Дитяти речь шла об одном и том же. Разумеется, беспримерное напряжение, которого — в отличие от деторождения — требует сотворение Камня, возникает единственно потому, что человек — весьма неловкий алхимик в сравнении с алхимиком божественным, чье присутствие ощущаешь в любом живом организме, что Аристотель именовал «энтелехия», Парацельс — «архей» и что, стало быть, теперь Янек вправе именовать «алхимик — неведомый мастер и всегдашний гость»; ему известно все, вплоть до того, что еще надлежит постичь, и он совершенно безошибочно управляет изменениями, происходящими в человеке, аккуратно поддерживает температуру тела на надлежащем уровне и пульсацию сердца в надлежащем ритме, четко отделяет вредоносное от полезного, а в женском лоне, громоздкое подобие которого являет собой печь «атанор», умело регулирует процесс созревания и роста нового индивида. Господи Боже мой, вздохнул пан Янек, какое чудо! Сколь милостиво и прозорливо с твоей стороны дать мне преемника в минуту, когда я убеждаюсь, что изнурительный труд всей моей жизни не пошел прахом!
Ибо в том, что пан Петр Кукань из Кукани продолжит дело пана Янека Куканя из Кукани, с тем лишь различием, что трудиться он будет в иных, более благоприятных условиях, чем его отец, не могло быть ни малейших колебаний и каких-либо обоснованных, разумом оправданных сомнений.
Великие задачи возлагаются на тебя, милый Петр, ибо ты ошибаешься, коли полагаешь, что Философский камень — венец всего и, значит, отец твой довел дело до конца. Так ли уж важны все злато и серебро мира, если жизнь человека столь коротка и преисполнена страданий!
Но все это пустяки, пустяки — ради того и появился на свет Петр Кукань из Кукани, дабы для собственных нужд и нужд своих близких придумать Алкагест, универсальное лекарство, которое впитывает, растворяет и выбрасывает из тела все, от чего оно стареет, и тем делает человека бессмертным. Однако Петр Кукань из Кукани будет далек от того, чтоб удовлетвориться реализацией Алкагеста: славу рода Куканей он доведет до апогея, разрешив загадку изоляции Мирового духа, и тем отыщет средство, с помощью которого гнилое дерево превратит в дерево здоровое, а умирающему старцу вернет юношеское проворство и силу; и ежели твоя гениальность, в коей я не сомневаюсь, соединится еще с прилежанием и терпеливостью, тебе удастся разрешить наконец и вековечную проблему гомункулуса, искусственного человека, зарожденного в реторте.
Раздвигая в улыбке строгие губы, пан Янек прикрыл утомленные веки, чтобы во всем великолепии представить себе гомункулуса, свободного от человеческих недостатков, малюсенького, с мизинец, и прелестного, будто восковая фигурка, вылепленная рукою мастера, ловкого и язычески проказливого и при всем том — бесконечно признательного за это свое уму непостижимое, невероятное существование, ибо, как известно, — нет ничего худшего, чем небытие. Он видел его, этого диковинного карлика, усилием науки вырванного из бесконечной пустоты, этакого потешного паренька, видел, как он расхаживает по столу среди книг, и циркулей, и чернильниц, постоянно готовый откуда-то выскочить или выглянуть, стройненький, грациозный, наряженный в милый костюмчик испанского дворянина; сбоку у него рапира, изготовленная из отточенного острия стальной шпиговальной иглы — когда-нибудь он выиграет свой первый бой с голодной мышью. Меж тем как ученый, трепеща, представлял себе этот беспощадный турнир благороднейшего создания с наиничтожнейшей и примитивнейшей тварью изо всех, сколько их ни бегает на земле, очки съехали с его носа, и он незаметно уснул покойным сном.
