Энтони не свалился замертво, когда Сильвестр рассказал ему о книге. Он даже не моргнул глазом.
— Если тебе нравится, Сильвестр, — пробормотал он, и в глазах его, обрамленных пушистыми ресницами, появилось отсутствующее выражение, словно то, что рассказал ему Сильвестр, прошло мимо.
Так бывало часто. Друг отдалялся, и ничто в мире не могло помочь разгадать то, что происходит у него в голове. Тем пристальнее наблюдал за ним Сильвестр. Его волновало, что Энтони достаточно самого себя, что он по-прежнему может скрыться в своем внутреннем мире, как в то время, когда они были детьми верфи. Вот только у Сильвестра доступа в этот мир больше не было.
В начале каждого месяца отец Бенедикт вручал своим подопечным по два листа бумаги, на которых они должны были писать упражнения. Бумага была для отца Бенедикта святыней. Он постоянно читал проповеди о том, что с дорогой вещью нужно обращаться аккуратно, расходовать экономно, писать старательно, буковка к буковке. Однако почти никто из учеников не укладывался в эти два листа. Слишком много приходилось черкать, исправлять и начинать сначала. Отцы дополнительно покупали им бумагу, чтобы избавить от наказаний со стороны отца Бенедикта. Мортимер Флетчер ничего не покупал, но тем не менее Энтони никогда не наказывали. Из месяца в месяц он заполнял листы узкими красивыми буквами с наклоном вперед. Ему никогда ничего не приходилось вычеркивать, никогда слова не наползали друг на друга — он всегда сдавал идеальные листы.
— Как у тебя получается? — спрашивал Сильвестр.
Энтони пожимал плечами.
— Я пишу только после того, как все уложится в голове.
Сильвестр восхищался другом. Для него самого даже попытка сделать так, как Энтони, была бесполезной, равно как и бессмысленной была игра против Энтони в шахматы. Выражение лица у Энтони заставляло думать о том, что он спит или что в мыслях он так же далеко, как совершивший кругосветное путешествие Фердинанд Магеллан. Но пока тот спал или совершал кругосветное путешествие, Сильвестр получал мат в несколько ленивых ходов.
Затем пришла весна. Был вторник, яркое солнце светило в окна, заставляя блестеть витающую в воздухе пыль и пускать зайчики на деревянные парты. На половине Энтони лежал открытый учебник, а рядом — лист бумаги с переводом, исписанный аккуратным угловатым почерком. Казалось, Энтони с головой ушел в работу, он смотрел вниз и хмурил брови. Если бы Сильвестр не читал под партой книгу Эразма, он не заметил бы, что делает друг.
У того на коленях лежал второй лист бумаги, по которому он лихорадочно водил заостренным куском угля. Сеть линий разлеталась по бумаге во все стороны, и из этой путаницы в мгновение ока получилась картинка. Сильвестру показалось, что он узнал в ней «Мэри Роуз», но в каракке были новые, незнакомые ему черты.
«Ты предатель! — пронеслось у него в голове. — Если ты не можешь забыть об этом, то почему утаиваешь это от меня, своего друга? Разве эта страсть не была у нас общей?»
Рассерженный Сильвестр не заметил, как отец Бенедикт взял палку и направился к их парте. Когда он замахнулся, было уже поздно. Палка со свистом рассекла воздух и с грохотом обрушилась на столешницу. Чернильница опрокинулась и черным потоком пролилась на аккуратно исписанный лист Энтони. Отец Бенедикт снова замахнулся и обрушил палку на руки Энтони. Рисунок выскользнул у него из пальцев и спорхнул на пол.
Сильвестр закричал. Энтони закусил губы и не издал ни звука.
— Вставай! — велел отец Бенедикт. На его ястребином лице набухли все вены. Энтони поднялся. Он стоял неподвижно, с прямой спиной — так же, как стоял, когда его дразнил Ральф или за него принимался отец. «Он герой!» — думал тогда Сильвестр, но Энтони был не просто герой. Выглядел он так, словно обладал способностью отстраняться и не чувствовать мучений.
— Подними это! — закричал декан.
Энтони присел, причем искалеченную ногу пришлось для этого отставить в сторону. Он настолько часто проделывал это, что даже в таком состоянии не утрачивал присущей ему своеобразной грациозности. Снова выпрямился, держа в правой руке листок. По всей тыльной стороне ладони тянулась полоса, набухавшая на глазах.
— Дай сюда!
На этот раз Энтони не подчинился. Он стоял и сжимал дрожащими пальцами раненой руки листок с рисунком корабля.
— Дай сюда, я сказал! — Голос декана стал угрожающе тихим. Когда Энтони не пошевелился, он снова замахнулся палкой.
— Нет! — плаксиво взвизгнул Сильвестр.
Декан, не обратив на него внимания, ударил Энтони по рукам. Мышцы дрогнули, кожа лопнула, но пальцы еще крепче сжали лист бумаги. Декан спокойно выпустил палку из рук и схватил бумагу. Послышался треск, лист разорвался. Сквозь стиснутые зубы Энтони застонал от боли.
— Корабль, — произнес декан, разглядывая рисунок. — И на это ты тратишь дорогой материал, который тебе выдали для кропотливого труда? Чтобы нарисовать корабль?
— Да, почтенный отче, — ответил Энтони.
— А ты знаешь, чего это будет стоить тебе? — Сжимая в одной руке разорванный лист с кораблем, отец Бенедикт замахнулся палкой, которую держал в другой руке.
— Да, почтенный отче.
Внутри у Сильвестра все сжалось. Декан побьет Энтони, прижмет голову и плечи к парте, будет со свистом лупить не только по постыдно обнаженному заду, но и по совершенно беззащитному достоинству. Разве порка — не меньшее из того, что заслужил Энтони за предательство их дружбы? За то, что утаил от него, что он по-прежнему мечтает о корабле?
Сильвестр прижал руки к животу. Ему было безразлично, чего заслуживает Энтони, больше всего на свете юноше хотелось защитить друга.
— Это я нарисовал! — крикнул он, сам едва осознавая, на что обрекает себя. — Энтони просто смотрел, потому что я его попросил.
Не глядя на Сильвестра, декан спросил:
— Это правда?
— Нет, почтенный отче, — ответил Энтони. — Это мое. Мастер Сильвестр не мог нарисовать это.
— Почему?
— Потому что так могу только я.
Взгляд декана опустился на разорванный рисунок. Некоторое время он разглядывал его, прищурившись, затем спрятал за пояс.
— Двадцать пять, — произнес он и схватил Энтони за плечо.
— А как насчет этого? — закричал Сильвестр, извлекая из-под парты книгу и протягивая отцу Бенедикту. — Я читаю запрещенную литературу, крамольную, как труды Лютера, и, наверное, это скорее заслуживает порки, чем пара безобидных линий на бумаге.
Не отпуская плеча Энтони, декан взял книгу и принялся рассматривать ее.
— «Похвала глупости», — прочел он название. — Дезидерус Эразм. И что в этом запрещенного? Этот Эразм — друг Томаса Мора, который заседает в королевском совете. А наш король тверд и непоколебим в вере. — Он вернул книгу Сильвестру. — Поверьте, мастер, если бы мне пришлось предположить, будто вы читаете еретические сочинения и являетесь посланником сатаны, я не стал бы марать руки, избивая ваше изнеженное седалище. Я сообщил бы о вас в Винчестерскую епархию, чтобы вас привязали к позорному столбу и сожгли на костре.
