Петр не был так бестолков, чтобы до конца не оценить смысла сказанного.
— Что ты городишь? — воскликнул он.
— Я знаю, что говорю, — произнес Джованни. — Попробуй-ка докажи суду, перед которым ты предстанешь, что не ты злоумышлял устранить герцога ядом, ведь слуга, который пьет с ним спиртное перед сном, уже два месяца изо дня в день употребляет яд, постоянно увеличивая дозы, чтобы у него выработался иммунитет. Ты проиграл, Петр, на сей раз окончательно и бесповоротно. Герцог, который ни с того ни с сего вдруг начал обожать тебя, уже мертв, его уже нет больше. Взгляни, — Джованни показал пальцем на герцогский дворец, и охваченный ужасом Петр в одном из окон второго этажа, может быть, как раз в пятом справа, увидел зажженный подсвечник для трех свечей. В это же время откуда-то издали донеслись звуки стрельбы.
Джованни поднялся.
— Сдается мне, что теперь испустил последний вздох и твой благородный приятель, начальник гарнизона капитан д'Оберэ, сраженный моими кадетами, которых ты с такой самоотверженностью обучал военному искусству. — Тут Джованни вскричал громким голосом: — Все ко мне!
Петр, не говоря ни слова, с такою силою ударил его в подбородок, что кулак и челюсть, столкнувшись, издали звук, будто раскалывают топором ядреное полено, — и Джованни беззвучно повалился в кресло, с которого только-только поднялся, а Петр, видя, как в комнату рвутся лакеи в красном, вооруженные дубинками, кинжалами, копьями, кочергами и топорами, вскочил на подоконник распахнутого окна, однако терраса под ним оказалась заполнена тремя рядами голубых алебардников, они организованно, все как один, стояли, опустившись на правое колено и, направив кверху острия своих оружий, уперев их концом в землю, чтобы Петр напоролся, если бы вздумал выскочить из окна.
Петр вернулся в комнату.
— Будь проклят, Джованни, будь проклят, не как преступник, а как крыса! — кричал он, перекрывая грохот стрельбы, доносившейся сюда со стороны герцогского дворца. — Будь проклят не как мужчина, а как мальчишка, будь проклят, и да ввергнут тебя после смерти в вонючие болота на самом краю ада, где гниют и глотают навозную жижу самонадеянные болваны и дураки, будь проклят, потомок Федериго, которого тошнит от отвращения к тебе и который теперь переворачивается в своем гробу!
Петр метнулся вперед, так что последние слова произносил уже на лету, словно стрела пробивая толпу лакеев, которые медленно и осмотрительно наступали, вслепую молотя вокруг кулачищами, раздавая пинки направо и налево. Ему посчастливилось вырвать кочергу у одного из лакеев и ею сбить с ног двух человек; на какое-то мгновенье Петр завладел полем боя, поскольку слуги попятились к дверям, а потом обратились в бегство, но в этот момент на сцене появилось несколько солдат из числа городской гвардии, что недавно караулила Петра под окном.
— Будь проклят! Будь проклят! — орал Петр, когда его, отчаянно сопротивляющегося, волокли по коридору, скудно освещенному светом фонаря, который держала в руках Финетта, стоявшая в сторонке у лестницы, в то время как лакеи своими деревянными и железными орудиями били Петра по спине.
— Будь проклят! — вопил Петр на последнем издыхании, теряя сознание, но не переставая браниться и проклинать, когда его, обливавшегося потом и кровью, струившейся из разбитых губ и надорванного уха, тащили в подземелье по скользкой винтовой лестнице.
Финетта шла впереди, освещая фонарем дорогу, и остановилась только у распахнутых железных дверей тюремной камеры.
— Ты тоже будь проклята, шлюха из шлюх! — бросил он ей прямо в побледневшее лицо, но, от сильного толчка пролетев через проем двери, распластался на мокром земляном полу; не успел он подняться на колени, как двери захлопнулись и в замке прогремел ключ.
Камера была так узка, что, разведя руки, он касался противоположных стен. В кромешной тьме с трудом нащупал каменный выступ, что, вероятно, служил ложем для заключенных, и, совершенно обессилев от борьбы и побоев, повалился на него и тут же забылся обморочным сном.
Снилось ему, что лежит он в комнате номер пять «У павлиньего хвоста» и Финетта принесла ему завтрак, уверяя, что еда не отравлена, что она трясет его за плечо, желая разбудить, а он притворяется, будто спит, потому что ему не хочется ни есть, ни разговаривать с Финеттой, ни даже видеть ее; притворяясь так, он на самом деле уснул, и в этом мнимом сне ему чудилось, будто сидит он в зале библиотеки српновской крепости, погрузившись в чтение Псалтири, и она ему совершенно непонятна, ибо написана какими-то магическими знаками, причем стих четвертой главы «ложусь я и сплю» подействовал на него с такой властью, что он и впрямь забылся глубоким сном; и снилось ему, что лежит он на шелковистой лужайке под яблоней, усыпанной зрелыми плодами, и засыпает, и во сне под яблоней видит, что его схватил орел, у орла золотые глаза и красный зоб, а вообще он напоминает мастера Шютце. Как беспомощную тряпичную куклу, орел несет его в своих когтях, на одном из которых красуется перстень Борджа, несет на вершину страшной отвесной горы и укладывает в свое гнездо, где полно орлиных яиц, и он, Петр, едва уместившись в этом гнезде, тут же засыпает и, заснув, видит, что он перепиливает тюремную решетку с помощью тонкой гибкой пилы, спрятанной в каблуке башмака, выбирается через окно и спускается вниз по веревке, свитой из разорванной простыни, но веревка не выдерживает, и Петр стремглав летит вниз; от ужаса, рожденного этим падением, Петр стряхнул с себя это последнее сновиденье, но вновь очутился в орлином гнезде, полном орлиных яиц; из этих яиц уже вылуплялись орлята, которые принялись его клевать, так что пробудился он и от этого своего сна, и опять будто бы улегся под яблоней, причем одно яблоко сорвалось и стукнуло его по голове, что вернуло его к раннему сновидению, когда он сидел в библиотеке в Српно с раскрытой Псалтирью на коленях и пытался читать, но не мог, потому что стены помещения дрожали, с грохотом валились наземь, и это перебросило его опять в тот первый сон, когда он лежал в комнате номер пять «У павлиньего хвоста» и Финетта изо всех сил трясла его за плечо.
— Проснись, перезрелок, вставай, лаццарони, опомнись, если жизнь тебе дорога, яви божескую милость! — взволнованно шептала она и, ухвативши своими сильными руками за борт его камзола, привлекла к себе и заставила сесть. Надорванное ухо при этом заболело так сильно, что он проснулся окончательно и увидел себя в подземной тюремной камере, освещенной только светом фонаря, висящего на скобе, вделанной в толстую стену; Финетта склонялась над ним и пыталась помочь ему встать на ноги.
