Но ему не дали купить жизнь. Сразу несколько голосов закричало:
— У старосты он, вон у того!
— Кто староста?
— Я, — забормотал Матуленко. — Есть у меня один раненый… Только не тот, что говорите, не Крученый… Марков его фамилия…
— Веди! — приказал Алексей.
Марков был ранен в стычке с продотрядом. Пуля навылет прошила мякоть правого бедра.
Два месяца он мотался со Смагиным по степи. Вначале была надежда, что Григорию Смагину, который, отказавшись от своей первоначальной эсеровской программы, выкинул желто-голубое знамя и объявил себя украинским националистом, удастся поднять восстание по всей Херсонщине. От этой надежды скоро пришлось отказаться. После разгрома в Воскресенке Смагиным так и не удалось оправиться. С тех пор они думали только о том, чтобы унести ноги от Филимонова. Банда редела. Вместо восстания сбились на мелкий разбой — убивали районных милиционеров, преследовали демобилизованных красноармейцев, грабили потребительские лавки. Марков хотел переждать некоторое время, пока утихнет шумиха, поднятая алешкинским делом, и о нем немного позабудут, а там — податься в Херсон. Нет, надолго задерживаться в Херсоне он не собирался: слишком рискованно. Путей было много: еще гуляет по Украине Махно, еще бушуют мятежи на Дону, еще можно ожидать нового прихода союзников. На худой конец есть заграница: Польша, Германия… Но в Херсон он все-таки заедет!..
Скитаясь со Смагиными, Марков случайно встретил бывшего крамовца, которому посчастливилось бежать из ЧК. Крамовец был одним из тех, кого захватил Алексей во время августовского рейда… Через верных людей Марков знал, что произошло в Алешках. Припоминая события двухгодичной давности, он начал понимать, что Алексей Михалев и тогда уже был причастен к неожиданному разоблачению фон Гревенец и ее казни накануне немецкого наступления.
Желание расплатиться с этим чекистом за Дину, за Крамова, за Гревенец, за его, Маркова, позор было в нем сильнее осторожности. Нет, в Херсоне он побывает!
Но для этого нужно было набраться терпения и продержаться еще хотя бы несколько месяцев. Со Смагиным это становилось труднее. От Филимонова можно уйти, помурыжить красных еще долгое время, но от крестьян не уйдешь! Смагины утратили популярность среди местного населения. Об этом свидетельствовала засада в селе, которое считалось вполне надежным. Теперь под ними загорится земля!
Ветер наваливался на хату, Дождь шипел в соломенной крыше. Несмотря на ненастье, рана сегодня болела меньше. Марков лежал в темной горнице на широкой семейной кровати, которую уступил ему гостеприимный Матуленко, и припоминал тайнички, где можно скрыться. Он вспомнил некую добрейшую офицерскую вдову, содержавшую лавчонку в Бобровом Куте, вспомнил ветеринарного фельдшера, живущего в Снегиревке, вспомнил еще кой-кого, кто, конечно, не откажет ему в приюте, если понадобится…
За стеной кряхтела и охала больная ревматизмом теща Матуленко. Сам староста с женой и дочерью — толстой некрасивой девкой с прыщавыми щеками — ушел пировать к Смагину. Марков был рад этому: хоть с разговорами не пристают — что будет, да скоро ли кончится, да как обернется…
Вдали хлопнули выстрелы, Марков прислушался. Разгулялись! Без стрельбы не обходится ни одна пьянка Григория Смагина. Хоть бы сегодня удержался: деревню пугает. И так люди волками смотрят!
Выстрелы скоро прекратились. Марков долго лежал с закрытыми глазами, пока не начал дремать.
Он очнулся оттого, что кто-то вошел в хату,
— Это ты, Прохорыч? — окликнул он.
— Я, — ответил Матуленко.
Он был не один. С ним, должно быть, пришел кто-то из смагинцев: Марков услышал стук подкованных каблуков по земляному полу.
— Кто там с тобой?
— Свои, — сказал Матуленко после небольшой паузы. — Григорий Владимыч до тебя прислал.
— Пусть идут сюда.
Вошли трое. Матуленко внес лампу. Когда свет упал на того, что был ближе всех к кровати, Марков вскрикнул и сунул руку под подушку. Перед ним стоял Алексей Михалев.
— Подними руки, — глухо сказал он, — не лапай наган, убью на месте!
Марков поднял руки.
— Встань! Отойди от кровати!
— Не могу. Нога…
— Сможешь. Отойди!
Марков встал и, хватаясь за стену, отошел от изголовья.
Алексей достал из-под подушки маузер и передал его Феде Фомину. Коленом отодвинул табурет, на котором лежали гранаты и шашка.
— Одевайся! — сказал он и бросил Маркову одежду, встряхнув ее, чтобы убедиться, что оружия больше нет.
Марков, нагнувшись, медленно натянул брюки. Он боялся поднять лицо, боялся встретиться взглядом с чекистами и прочитать в их глазах подтверждение того, что вдруг отчетливо представилось ему: сейчас они выйдут из этой чистой и теплой хаты, и там, под дождем, где-нибудь посреди утонувшей в грязи дороги раздастся за спиной выстрел… Услышит ли он его?
— Я идти не могу, — сухим, рвущимся голосом проговорил он. — Не дойти мне…
— Ничего, здесь близко, — ответил Алексей. Это был приговор, конец…
— Не смогу я, — повторил Марков. — Не надо… Алексей понял, что творится в душе этого человека.
— Не бойся, — сказал он. — В Херсон поедешь, судить будут.
Марков быстро поднял голову. Правда? Значит, еще не сейчас? Он с надеждой посмотрел на стоявшего перед ним чекиста.
Это был тот самый Алексей Михалев, скромный «писарь», которого так «удачно» завербовала когда-то Дина Федосова, но Маркову казалось, что он впервые видит его по-настоящему.
Он никогда раньше не замечал в этом человеке напряженной суровой собранности и пристального неумолимого блеска в зрачках, будто в их прозрачной глубине мерцали холодные чешуйки слюды…
Утром хоронили Марусю.
Место выбрали за деревней, на пригорке, под высокой акацией, чтобы по весне распускала она над Марусей свои белые грозди.
Была видна с пригорка степь, широкая богатая украинская земля.
Расстреляли по обойме в прощальных залпах.
И через час потянулся из деревни длинный обоз. На телегах тряслись связанные смагинцы.
Алексей далеко опередил своих. Ехал один, думал. Под мерный шаг коня мысли приходили печальные и торжественные.
Нет Пантюшки, Воронько… И Маруси нет. И много еще в степи безыменных холмиков. Сохранятся они или когда-нибудь их распашут под хлеба?.. Не в холмиках дело. В памяти людей останутся те, кто укрыт под ними, кто отдал себя за эту землю, за хлеба, что вырастут на ней, за новую жизнь. Они останутся навсегда!.. Надо только до конца довести дело, ради которого не жалели они ни жизни своей, ни молодости, которому беззаветно отдали все, что имели…
