Ознакомительная версия.
– Что ж, доченька. Здесь твоя судьба сложится так, как сама того пожелаешь.
– Да. Вот так пожелаю. И ещё попрошу, отче.
– Я слушаю.
– Можно одну стену внутри моей тюрьмы покрыть известью, чтобы была белой?
– Разумеется можно.
– И дать мне жжёного угля побольше.
– Всё сделаем, – пообещал старик, даже не поинтересовавшись, для чего это потребовалось юной гостье.
На следующий день Адония, помещённая внутрь каменного мешка, дождалась, когда люди, устраивавшие её, ушли. Она подошла к лежанке, раскатала толстый, набитый сухими водорослями тюфяк. Разложила обнаружившиеся в нём нехитрые предметы ежедневного обихода. Поставила на столик-полку возле зарешёченного оконца красную глиняную чашку с углем. Взяла из неё крупный, пачкающий пальцы уголь и подошла к выбеленной стене. Высоко подняв руку, вывела крупными буквами:
«Первый пират».
И немного ниже:
«Второй пират».
И ещё ниже:
«Третий пират».
Затем, сдув с белой стены насыпавшуюся чёрную пыльцу, такими же крупными буквами вывела:
«Джаддсон».
А после этого долго стояла. Рука несколько раз приподнимала полусточенный кусок угля, но всякий раз бессильно обвисала. Наконец, порывисто вздохнув, Адония подняла-таки руку и начертала под четырьмя строчками букву «Н». Уголёк, скрипнув, выпал из пальцев. Адония с силой зажмурила окаймлённые багровыми шрамами глаза, растянув рот, оскалила зубы и, всхлипнув, прошептала:
– Прости меня, Николас…
И вдруг, запрокинув голову, истошно вскрикнула:
– Прости меня, Николас!!
И, исходя длинным, нечеловеческим воем, упала, выгнув спину, навзничь, на отполированный подошвами каменный пол.
Перед полуночью прокатилась гроза. «Завтра будет ровно семьдесят лет моей жизни в Эрмшире». Старуха лежала навзничь на жёстком, покрытом сухими травами топчане. Смотрела, как потолок озаряют сполохи белых молний.
Гул дождя стих. Отдалились и истаяли громовые удары. Старуха встала, медленно вышла из домика-кельи. Лунный свет озарил её коричневое лицо, в морщинах которого бесследно скрылись изуродовавшие когда-то её шрамы. Наполненный сумраком влажный простор дворика мягко обнял её. «Вечером принести дров и нажечь углей. Испечь картошки. Сидеть в тишине, слушать. Пар от картошек. Немного соли. Алые угли в сумерках. Хорошо.»
Вернулась в келью. Подошла к столику, села на почерневший от времени, с подлокотниками, с высокой спинкою стул. Легонько обхватила себя высохшими руками. Вздохнула. Улыбнулась чему-то.
Она не сразу восприняла миг, когда пустота комнаты перед ней раздалась в стороны, развернулась в проём, и в проёме этом показалась фигура. Дрогнули, встретив пол, складки призрачного балахона. Невесомо сложились серые крылья, сквозь которые просматривались стены и мебель. В руках, перед грудью вытянулась полоска длинного изогнутого инструмента.
– Зачем нож? – хрипло выговорила старуха.
Пала секундная тишина.
– Разве ты видишь меня? – прошелестел в сознании тусклый рассыпчатый голос.
– Зачем нож? – упрямо повторила старуха.
– Отделить душу от тела, – произнёс голос.
Тогда она рванулась из кресла, как когда-то на допросе в Эксетере, но встать не смогла. Смертный ужас пронзил всё существо её. Плеснулся из груди немой отчаянный вопль.
Прошла секунда, другая. Ничего не происходило. Вдруг волна неизъяснимого облегчения окатила её, и стало легко, как никогда ранее. «Конец! Конец земной бренности. Боли, страданиям. Несовершенствам.» И сквозь эту волну прилетела вдруг мысль, и горячая мольба изошла из её уст.
– Немного, ещё немножечко времени, чтобы меня нашли не здесь! Не на стуле!
Фигура кивнула.
Адония встала. Не чувствуя себя, подошла к узкому ложу. Легла. Вытянула вдоль тела коричневые, иссохшие руки. И фигура подступила к ней.
Подплыл сквозь пространство комнатки инструмент, и ужаснул своим реальным, металлическим блеском. Короткая деревянная рукоятка на одном конце, под прямым углом к лезвию. «Вот, значит, как делается смерть. Это только с убийцами так, или со всеми?» Нож глубоко вошёл между горлом и сердцем. Ослепляющая, огненная боль рванула её, – не физическая боль тела, а какая-то неизведанная, неземная. Отстраненным сознанием Адония видела, как отчаянно бьётся в груди её живой, тёплый, самостоятельно живущий комочек, лёгкая звёздочка. Заключённая в грудную клетку, как в защитную крепостицу, звёздочка силится уклониться от ножа, убежать, но безжалостный инструмент умело нащупал её. И отрезал. Как бутон цветка отрезают от стебля, – непоправимо, безжалостно. Навсегда.
И вдруг оказалось, что не комочек этот меньше Адонии, а Адония меньше его, и находится теперь в нём, и незаметно и непонятно как поместилась. И всё исчезло.
Всё исчезло, – келья, топчан, иссохшие ароматные травы, фигура, стул с высокою спинкой. А остался только свет, и всё было залито светом. И вдруг такое облегчение, такое блаженство напитало её, что Адония, не имея тела, словно птенец, встрепенулась. И пила, впитывала это блаженство, и пришла и стала огромной бесслёзная радость от понимания того, что это уже – навсегда. А блаженства и радости было много, много, много. И она плыла, плыла в этом потоке, наконец уже и изнемогая от счастья. «Оказывается, от счастья тоже можно устать.» Веки смежились, и она как будто бы принялась засыпать. «О наконец-то я отдохну.» И уснула.
А когда открыла глаза, оказалось, что тело вернулось. Облачённая в белые, ослепительно-белые одежды лежала она на широком, упруго поддающемся под ней ковре из живых цветов. Пространство было заключено в земные, привычные, мирные стены из тёсаных брёвен, а в потолке был овальный фонарь, сквозь который мерцало высокое, странное, глубоко-зелёное небо.
Она встала – вернее, подумала, что хочет встать – и вдруг оказалось, что уже и стоит. Широкая гладко струганная доска приятно холодит ступни. Дверь приоткрыта. Между её полотном и откосом, на полу – зеленоватый клинышек света. «Это всё правда?» Она шагнула к двери. Неуверенно протянув руку, отворила её. Слева и справа немо благоухали дикие, густые, нестриженные кусты роз. Между ними желтела чистым речным песком узенькая дорожка. Адония ступила на эту дорожку, и охнула от шелковистой ласковости прикоснувшегося к ней песка. Шаг, ещё шаг. «Как в раю.» Шла, раскинув в стороны руки, набирая в ладони волшебный розовый аромат. Ни чьёго-то движения. Ни ветерка. Вдруг линии кустов закончились, и открылась небольшая поляна. С одной стороны – непонятно как держащаяся одинокая стена из брёвен, и торцом приставленный к ней свежеструганный длинный стол. Ещё брёвна, сложенные в нераскатывающуюся горку. Круг камней – новый, незакопчённый ещё очаг с шалашиком дров в середине. А с другой стороны высился зелёный холм, и врезана была в один бок этого холма плоская, в рост человека скала, и вытекал из отверстия в ней родник, и падал в большой чугунный котёл, до половины врытый в землю, и лежали возле котла какие-то палочки, и сидел пред ними на корточках человек. Заслышав шаги он отложил что-то из рук, встал и обернулся. Невыразимой любовью лучились серые, знакомые, родные глаза.
Ознакомительная версия.
