Крузенштерн не стал спорить, хотя и думал по-другому. Те, кем так восхищался Николай Семенович, по мнению контр-адмирала, заслужили свою участь. Выступив против государя, они дважды совершили преступление: против военной присяги и Всевышнего…
Память не подсказала Ивану Федоровичу в эти минуты, что когда-то давно, на Камчатке, он сам едва не угодил под суд за действия, мало чем отличающиеся от проступка нынешних подсудимых. По сути, и тогда, и сейчас в центре противостояния была борьба за власть, питаемая личными амбициями и жаждой бессмертной славы. Но не зря же упрекают человеческую память в несовершенстве. Она, при попустительстве совести, легко готова забыть все, что может огорчить ее хозяина.
6
Во времена различных бедствий маска цивилизации, как правило, слетает с примитивной физиономии человеческого большинства. Войны, революции, мятежи ни разу не обходились без злодеяний обеих противоборствующих сторон. Власть – это сила, а силу трудно удержать в рамках, словно меч в ножнах. Истина состоит в том, что меч, однажды отведав крови, в ножнах долго оставаться не может, подобно тому, как хищный зверь, попробовавший человеческой плоти, потом делается людоедом. Так происходит и с человеческим обществом, которое уверовало в силу меча. Его вожди или правители могут проявлять милосердие к побежденным и даже клясться, что никогда больше не прибегнут к силе, но время все равно сведет их обещания на нет. Обагренное кровью оружие в ножнах не успокаивается, оно жаждет дела и в конце концов находит себе применение. Но суть в том, что государь не может быть только философом, размышляющим о благе для своего Отечества и ничего не делающим, когда его власти и государству угрожает опасность. Вот и приходится властителю брать в руки злополучный меч и искать равновесие между крайностями: тиранией и добродетелью. Искать, памятуя о библейском предостережении: взявший меч от меча и погибнет…
Размышления Николая Павловича прервал Александр Христофорович Бенкендорф, явившийся для доклада о ходе следствия по обвинению лейтенанта Дмитрия Завалишина в государственной измене.
Из слов графа следовало, что факты, изложенные в доносе юнкера Ипполита Завалишина, не нашли подтверждения. В сношение с генералом Бойе пресловутый лейтенант вступил по поручению адмирала Мордвинова. Мордвинов рассказал, что намечалось плавание Завалишина вместе с Бойе на Гаити для налаживания торговых отношений. Что же касается иностранных денег, так это объясняется еще проще: лейтенант, находясь в кругосветном плавании, получал жалованье в испанских пиастрах, коих у него и осталось около семи тысяч. После очной ставки с лейтенантом Завалишиным Ипполит признался, что оклеветал его из желания выслужиться. Теперь он умоляет государя разрешить ему добровольную ссылку, дабы разделить бремя страданий со своим братом.
– Довольно об этом, граф, – прервал Бенкендорфа царь. – Скажите, а что старший Завалишин? Вы выяснили его причастность к мятежу?
– Да, государь. У нас достаточно свидетельств, что лейтенант знал о преступных замыслах заговорщиков и в беседах с ними выражал согласие на решительные действия против императорской фамилии.
– А его письма к покойному императору?
– Мы разыскали их в архиве, ваше величество. Содержание всех трех писем не может служить доказательством благонамеренности сего молодого человека. Скорее всего, они – лишь попытка выгородить себя и запутать Следственную комиссию. Да, вот еще: во время обыска в комнате, где сейчас содержится лейтенант, найдено это… – Бенкендорф раскрыл сафьяновую папку и взял помятую бумагу.
– Qu’est-ce que c’est? – спросил царь.
– Стихи, сочиненные лейтенантом Завалишиным. Дозвольте прочесть?
Получив разрешение, Бенкендорф с выражением продекламировал:
Я песни страшные слагаю,
Моих песней не петь рабам;
Дворяне – вас я призываю
И гибель возвещаю вам.
Как смеете вы тем гордиться,
Рабов имеете что вы;
Тем боле должно вам стыдиться:
Рабов имея – в рабстве вы…
И вам ли думать о свободе,
Коль угнетаете других!
Коль ненавидят вас в народе
Рабы ж – от рук падете их…
– Хватит, граф! Идея сочинения понятна и по этим строкам, а стихотворного дарования в них не нахожу… Явно не Пушкин.
Александр Христофорович вложил листок в папку и улыбнулся так, как умел только он, – уголками губ.
– Что вас так развеселило, граф? – император заметил перемену на лице Бенкендорфа.
– Я радуюсь вашему замечанию, государь. Сей вольнодумец и впрямь – не Александр Сергеевич Пушкин.
– Что же в том веселого? – в холодных выпуклых глазах императора графу почудился скрытый интерес.
– Только одно обстоятельство…
– И какое?
– Для России достаточно и одного Пушкина. Пожалуй, даже сверх меры…
– Вы правы. Предостаточно и одного. – Царь на минуту задумался и спросил: – Кстати, где сейчас сей поэт?
– Там, где и должен находиться, – в родительском имении под Псковом, государь. Пребывает под полицейским надзором. Такова была воля вашего покойного венценосного брата… – сказал Бенкендорф и осекся, вспомнив, что новый император не любит, когда вспоминают его предшественника.
– Хорошо, я помню, – сухо сказал царь. – Срочно подготовьте указ о возвращении Пушкина из ссылки.
Распоряжение оказалось для Бенкендорфа неожиданным, может быть, поэтому он осмелился осторожно возразить:
– Но, ваше величество, у всех заговорщиков найдены списки крамольных стихов Пушкина, являющихся прямым подстрекательством к мятежу… Он водил дружбу…
Видя, что царь встал из-за стола и направился к нему, Бенкендорф замолчал. Николай Павлович подошел вплотную к графу, крепко ухватил одну из блестящих пуговиц на его мундире и, покрутив ее, словно проверяя, крепко ли пришита, строго посмотрел Александру Христофоровичу в глаза.
– Сие мне известно, – сказал он. – У вас есть что-то новое сообщить мне?
– Получены сведения, что поднадзорный Пушкин без разрешения властей пытался выехать в Санкт-Петербург как раз накануне заговора… – поеживаясь под взглядом царя, проговорил граф.
– Пытался? Но не доехал же! – внезапно развеселился император.
Граф облегченно вздохнул и развел руками: мол, точно так, не доехал.
– Поймите, Александр Христофорович, – вновь сделавшись серьезным, назидательно сказал царь, – таких людей, как этот Пушкин, в Отечестве нашем единицы. Да вы же сами только что меня в этом убеждали…
