Тлхукотли из соседнего коаже, попеременно сменяясь, несли охрану дома, делая это ненавязчиво, почти незаметно для хозяек. Они же и коней выгуливали.
Частенько наведывалась бойкая разговорчивая Хадыжа. Она умела отвлечь Сану и Нальжан от грустных размышлений и даже смешила их веселыми былями и небылицами.
Разговоров о том, что будет после приезда «друзей Псатына» (если они и в самом деле приедут), избегали. Пока лишь молили всех богов, имена которых когда-либо слышали, чтоб только «славные эти джигиты» остались целыми и невредимыми. Сана украдкой гадала на ножницах, пытаясь по звуку сдвигаемых колец угадать свою судьбу. Ничего определенного она так и не смогла услышать: только тихий скрежещущий скрип да короткий лязг, вызывающий в ее памяти жуткий блеск обнаженных клинков.
Нальжан знала, что по сравнению с племянницей ее можно считать почти счастливой, и потому она чувствовала себя виноватой перед «бедной девчушкой» и снова, как это бывало и раньше, старалась носить на лице маску излишне суровой невозмутимости. А пока и Нальжан и Сана ложились спать и вставали утром с одной и той же мечтой: вот прогрохочет по жердевому настилу моста дюжина конских копыт, и еще издали узнают они и гордого Канболета, и могучего юношу Кубати, и веселого, доброго Куанча…
И вот, гораздо раньше, чем они ожидали, прогрохотала — не дюжина, а, наверное, дюжина дюжин подкованных копыт по настилу моста и еще издали они узнали в одном из всадников Джабаги из Казанокея… Все остальные были незнакомые.
Сам по себе Джабаги был бы, разумеется, приятным и желанным гостем, но сегодня он сопровождал лицо более важное — Кургоко Хатажукова. С молодой хозяйкой дома и ее юной племянницей князь-правитель беседовал мягко и приветливо, но лишь закончил разговор, помрачнел снова.
Весть о новом разбое предателя Шогенукова, о похищении Кубати — уже почти обретенного сына — дошла, конечно, до Кургоко, но позже, чем до самого последнего пшитля Кабарды. Дело в том, что больший князь ездил в это время в Терский городок — бревенчатый оплот русской державы в устье Тэрча. Он рассказал тамошнему воеводе о стычке с ханским сераскиром и просил поддержки на случай неизбежной теперь войны с крымцами. Однако союзники до сих пор еще переживали последствия недавнего бунта стрельцов и солдат в Астрахани. Просил Кургоко русских фузей и пищалей, огнестрельного зелья и хотя бы одну пушку, но и в этом ему было отказано. Воевода пытался утешить кабардинского князя тем, что подарил ему шубу и шапку на куньем меху.
Понял Кургоко: рассчитывать придется только на себя. Уже в Малой, а затем и в Большой Кабарде встречался с некоторыми князьями, разговаривал с ними необычно строго, убеждал забыть хотя бы на время их вечные дрязги. Кажется, удалось преуспеть в этом. Джабаги — «молодой старейшина» — немалую помощь оказал. Умеет он сказать нужное слово в самый нужный момент. Боятся и уорки и князья именитые острого казаноковского языка.
Теперь вот приехал Кургоко к дому бедного Емуза уже наконец по своим делам — семейным. Узнать хотел подробности о разбойном нападении, прежде чем двинуться с небольшим отрядом к северо-западным пределам Кабарды. Может быть, удастся там что-нибудь выяснить, а даст аллах, так и предпринять…
Солнце клонилось к закату. Правый склон ущелья — здесь он весь день бывает в тени — на короткое время ожил под теплым золотисто-оранжевым светом, затем быстро потускнел и снова — уже одновременно с левым склоном — оделся тенью, только теперь не дневной, а сумрачной, которая размывает очертания деревьев с их кружевными контурами кудрявых крон, сглаживает причудливую вычурность скалистых утесов и до утра гасит яркое многоцветье всей земли. На пока еще светло-сером, а там где недавно зашло солнце розоватом, небе начали робко пробуждаться к жизни едва заметные звездочки. Травы к вечеру стали пахнуть так одуряюще свежо и сильно, словно это был последний вечер их полнокровной жизни. Ворчащий говор реки зазвучал громче, увереннее, а близость ее стала чувствоваться всей кожей. Чуть повыше емузовского дома на полянку осторожно вышел табунчик диких кабанов. Но вот крупная свиноматка, первой учуяв запах множества двуногих и четвероногих чуждых ей тварей, громко фыркнула и снова скрылась в лесной чаще, увлекая за собой всю свою стаю….
В наступившей темноте все ярче разгорались костры, разведенные людьми Хатажукова. Сам он, озабоченный и угрюмый, сидел в хачеше и протягивал к очагу холодные руки. Последние дни князя все время знобило, на лбу то и дело выступал холодный пот.
На правах друга осиротевшего дома Джабаги взялся за исполнение обязанностей хозяина. Несколько мужчин и молодых парней из селения с готовностью стали помогать ему и Нальжан, хлопотавшей под навесом кухни.
Сана двигалась как во сне. Руки ее и ноги жили, казалось, совсем отдельной, самостоятельной жизнью. Когда она увидела князя, в ее душе закачалось что-то и рухнуло. Девушка опять, как и в день гибели отца, почувствовала себя повзрослевшей сразу на несколько лет. Вид князя вызвал в ней непонятный страх. Нет, она не человека этого испугалась, а чего-то другого, более страшного и тесно с ним, с отцом Кубати, связанного. Сначала она действительно не поняла, что с ней творится, а сейчас вот все ей стало яснее ясного. И Сана решила: вернется Кубати или нет, а она его не должна больше видеть. Так будет лучше.
Но что случилось с ее теткой? Нальжан широко раскрытыми глазами уставилась поверх головы Саны в глубину двора и вдруг побледнела, пошатнулась и чуть не села в таз с неостывшей пастой. Сана обернулась: к ним шел своей легкой, на первый взгляд неторопливой, а на самом деле быстрой поступью… Канболет.
За ним почти вприпрыжку — плутовато ухмыляющийся Куанч. Теперь и Сана побледнела, а затем залилась краской. Но где же Кубати? Этот же вопрос, но только вслух задала Нальжан.
— Здесь он, неподалеку, — зачем-то шепотом ответил Канболет. — Не беспокойтесь, все хорошо. — Кивнул головой в сторону хачеша, спросил:
— Сидит, а?
— Сидит. Пойдешь к нему?
— Да.
— А как же мальчика нашел?
— Он сам нашелся. Этот мальчик еще всем покажет. Правда, красавица? — спросил он Сану.
Вконец смущенная девушка закрыла лицо ладонями и побежала в сад.
— Передай поклон Семи Братьям, — ласково прогудел ей вслед Кубати. Настроение у него сейчас было бесшабашно-игривое, как у легкомысленного юнца.
— Нальжа-а-ан! — раздался сбоку жалобный голос. — А что, Куанч не человек, что ли? Вот не буду тебе ничего рассказывать!
— Ах ты, мой хороший! — она ласково тряхнула его за плечо, и Куанч едва устоял на ногах. — Да глаз ты моих отрада! Ведь если бы вместо тебя сейчас тут стоял Кубати, я бы только о тебе и спрашивала.
