— Не жалеете, что уехали из Америки?
— Я оттуда еле ноги унес. Промешкай я еще день–другой и оказался бы в наручниках.
— То есть — как?
— А так. Составили бы строгий график: кому, откуда и сколько перебрасывать денег, и — ни шагу в сторону. Правда, я и в этих условиях нашел бы средство работать на Россию, но это была бы несвобода — как раз ее–то я больше всего и боюсь.
— Вы, верно, не знали тогда всей вакханалии, творящейся у нас в России?
— Всего–то не ведал, но кое–что мне было известно. Знал уже, что наш новый президент тоже не свободен. И, может быть, он более не свободен, чем мы с вами теперь. Мы хоть знаем, кому служить, какому Богу молиться, а он и до сих пор не знает, в какую телегу прыгнуть; я по всему вижу — не решил он еще твердо, какую взять сторону. А у нас с вами компас есть, мы знаем, куда нужно плыть, какого берега держаться.
— Но если это так, то что же он за человек, наш президент? Как это можно — быть главой государства и не знать, какому клану, какой группировке служить? Вдруг встает и заявляет: передела собственности не будет! А у нас и школьники знают, что собственность вся российская жулью в руки перешла. Так как же его понимать? — жулью он будет служить, а не народу? Ведь у нас нет такой властной или олигархической группировки, которая бы служила интересам России. Какого лидера ни возьми — вертухай какой–то. Я раньше верила Зюганову. Почти все офицеры нашей милиции голосовали за него. Мы перед выборами шептали друг другу на ухо: голосуем за коммунистов. И голосовали. Но потом стали присматриваться к этим вожакам оппозиции: что ни человек, то и мерзавец. Тулеев, Руцкой, Подберезкин — все оказались предателями. Раскололи, ослабили патриотическое движение, еще раз опозорили перед всем миром компартию. А недавно и Селезнев, один из главных новых коммунистов, предал Зюганова. Да и сам Зюганов… Кому–то из наших сказал: меня пугает ваш радикализм. Слово «русский», как и все картавые, засевшие в Кремле, произнести не может. Благороднейших патриотов — Макашова, Миронова, Кондратенко — знать не желает. И к нашему всеобщему любимцу Лукашенко нежности не питает. Так что же он за человек, этот секретарь новой компартии?..
Олег слушал Катерину, а сам вычислял по звездам стороны света. Поднимал над головой руку и пальцами улавливал направление слабого теплого ветерка: он дул с запада. И к средине ночи становился теплее. Там, на северо–западе, — Полоцк, Новополоцк, города братской Белоруссии, древние крепости западного славянства. Рядом — Польша, а там — Германия… Тоже ведь места, где селились арии, наши праотцы. Их дух, кажется, витал над вершинами скал, служившими естественной загородой для замка, построенного тоже славянами. Война, прошумевшая в этих местах полвека назад, рождалась в умах ненавистников нашего рода, самых злобных сатанинских сил, свивших гнездо в банках Америки, тех же сил, которые и затеяли в России перестройку. В сущности, и это — война, да еще более коварная, чем те, которые носились огненным смерчем в здешних местах не однажды, и не дважды, а много раз. Иные битвы дотла опустошали славянские земли, а вот какой урон нанесла бесшумная, коварная война нынешних дней — этого еще никто не знает. На что уж Олег слывет среди друзей неунывающим оптимистом, но и он сейчас задумался: выстоит ли Россия?.. Не сойдет ли на нет славянская цивилизация?.. Ведь никогда еще против нее не шли такими дружными рядами все силы мирового зла.
— А я позволю себе, — обратился Олег к Катерине, — высказать смелую мысль: я верю новому президенту. Он — молодой и не захочет делить судьбу с такими вселенскими негодяями, как Горбачев и Ельцин. Я где–то читал, что враг, взошедший на русский престол, не может скрывать своей сущности более пяти лет. Пять лет — и он виден, как на ладони. Горбачева тоже увидели через пять лет. И у Ельцина был такой же срок. А уж после пяти лет их как огнем палила народная ненависть и они держались только на штыках многочисленной охраны. Но заметьте: они взошли на престол в почтенном возрасте; их одолевали немощь и болезни. Они если бы и увидели пагубность своего пути, но сил для крутого разворота у них уже не было. Сталин в последние годы правления понимал гибельность философии интернационализма и хотел покончить с ней, но ему уж было за семьдесят. Молодые демоны быстро свернули ему шею. У нашего президента есть запас прочности. Он недавно кинулся на Гусинского, да только удар–то получился слабым. Подержал вражину два дня в тюрьме и выпустил. По молодости не рассчитал силы; он хотя и дзюдоист, но тут промахнулся. Да и не с японской хитростью нужно кидаться на нашего противника, а идти с рогатиной, с которой деды и прадеды наши ходили на медведя. От нашего русского кулака не однажды падали народы и государства, ложились под ноги русских солдат Париж и Константинополь, Будапешт, Бухарест, Прага и Берлин.
Кате нравилась страстная горячность своего друга, он каждым словом подтверждал и ее убеждения. Ей тоже хотелось верить новому президенту. Судьба дала ему шанс заслужить любовь и благодарность соотечественников. Ну, как же не воспользоваться таким шансом!..
А Каратаев продолжал:
— Вот ведь что интересно: я никогда не боялся собственной смерти; ну, умру и умру. Все умирают, и я умру. Но как только в голову влетела мысль о возможной погибели моего народа — во мне все перевернулось. Я от этой мысли похолодел, небо стало черным, и я на все стал смотреть печальными глазами. А мне еще кто–то сказал: да, народы умирают. Это естественно. И что удивительно: чаще всего погибают большие народы, носители великих культур, создатели цивилизаций. Сошли на нет ацтеки — аборигены Америки, храбрейшие и благородные ассирийцы, ушли в небытие римляне. Я как–то открыл томик Пушкина и на первых же страницах прочел его юношеское стихотворение «Лицинию». И там есть такое место:
О Ромулов народ, скажи, давно ль ты пал?
Кто вас поработил и властью оковал?
Квириты гордые под иго преклонились,
Кому ж, о небеса, кому поработились?
(Скажу ль?) Витулию. Отчизне стыд моей,
Развратный юноша воссел в совет мужей;
Любимец деспота сенатом слабым правит.
На Рим простер ярем, отечество бесславит;
Витулий римлян царь! О стыд, о времена!
Или вселенная на гибель предана?
Я это стихотворение перевел на английский и однажды прочел одному старому профессору — из ирландцев, приглашенному военными для работы над новой ракетой. И сказал ему, что Пушкин написал это стихотворение, когда ему было пятнадцать лет. Профессор покачал головой, заметил: «Жаль, я не знаю русского. Хотел бы читать Пушкина на его родном языке». И потом еще проговорил:
