И этот странный человек спокойно подошел к своему туалетному столику, взял бритву и принялся острить ее. Вдруг раздался писк в алькове.
Он перестал точить и с удивлением взглянул в тот угол. Писк повторился.
— Что это значит? — сказал он.
Он быстро подошел к кровати и отвернул занавеску. На его постели лежал новорожденный младенец, кое-как завернутый в пеленки, по-видимому, наспех.
Глава семьдесят вторая На Париж!
При виде ребенка, словно упавшего с неба, Самуил отшатнулся.
Ого! Что это такое? — сказал он сам себе. — Какой дьявол положил сюда ребенка? Очень хорошенький, настолько, разумеется, насколько можно назвать красивой человеческую рожицу, в которой еще не отражается душа. А! Это девочка. Странное приключение!
На минуту он задумался. Рой мыслей кружился в его голове.
— Что это такое: глупая ли шутка приятеля? Или это сделала какая-нибудь мать в минуту отчаяния? Уж не мой ли это ребенок? А вдруг это и вправду мой ребенок?
И он опять задумался, пораженный тем впечатлением, которое вызвала у него эта мысль.
— Да нет, — проговорил он, — этого быть не может. Сообразим-ка! Ребенок явился на свет вчера, а может быть, даже и сегодня. Для Гретхен слишком поздно, а для Христины слишком рано. Я бы знал об этом, да и барон не пощадил бы меня в таком случае. Впрочем, все равно, раз ничего не узнаешь, так бесполезно и допытываться. Скорее море может определить какой реке принадлежит каждая его струйка. Нет, я ребенку не отец! Ну да все равно! Эта девочка все же прехорошенькая.
И так как ребенок плакал, вероятно, от голода, то Самуил растворил в воде с молоком кусочек сахару и ложечкой влил ему это питье по капельке в рот.
— Самуил Гельб в роли кормилицы! — думал он. — Ах, то-то бы посмеялись товарищи, если бы видели меня сейчас!
Но вдруг он гордо выпрямился и сказал с достоинством, словно в ответ на действительные насмешки:
— Собственно говоря, что же в этом смешного? Только одни дураки считают меня каким то чудовищем, потому что я истинный человек, цельная личность, независимый, не ищущий связей и выше предрассудков. Это не мешает мне, видя страдания маленького, слабого, покинутого существа, помочь ему, как помогал угоднику Венсан де Поль, с тем, однако, преимуществом перед этим святым, что я не спекулирую на райском блаженстве. Все же, хотя я способен одинаково и на хорошее, и на дурное, до сих пор, я делаю больше зла, чем добра. Виновата в том сама судьба. При случае могло бы быть и наоборот. И я рискую сделать еще один дурной поступок, если отправлю этого ребенка в приют.
Он осторожно положил ребенка обратно на постель и спустился вниз, чтобы расспросить служащих гостиницы.
Оказалось, что Самуила не спрашивал никто. Люди не видели, чтобы кто-нибудь брал ключ от его комнаты и входил к нему.
Самуил вернулся к себе наверх.
— Напрасные вопросы! — думал он. — Вероятно, слуга, открывший мою комнату, был щедро оплачен, или мать ребенка поручила проделать все это очень смелому и ловкому человеку. Следовательно, я ничего не могу разузнать. Может быть, это ребенок Шарлотты? Я поссорил ее с Трихтером за то, что она пробовала помешать ему пить, вот она, со своей стороны, и постаралась навязать мне на шею своего ребенка. А может быть, какой-нибудь студент захотел выразить благоговение перед своим королем, принеся мне свое исчадие? Впрочем, не все ли равно? Из-за того, что рождаются дети, вовсе не следует еще, что мужчины не должны умирать. Напротив. Итак, я отправляю этот эскиз женщины в приют, а сам буду продолжать начатое занятие.
Ребенок снова заплакал. Самуил дал ему еще выпить.
— Спи, малютка, первым сном жизни, а мне дай уснуть последним сном.
Дитя успокоилось и действительно заснуло. Самуил посмотрел на него.
— Бедное маленькое созданьице! А все же и в этой маленькой головке есть ум. Эта хрупкая жизнь, эта капелька, в которой вмещается целый океан, эта поденка-бабочка, в которой заключается целая вечность,… и что только выйдет из всего этого? Гамлет философствовал над черепом, то есть над прошлым, над смертью, над концом. Но неизмеримо больше приходится думать о новорожденном существе, в котором заключается будущее, жизнь, неизвестность!
Сейчас судьба этого ребенка, явившегося в мир в то время, как я собираюсь уйти из него, зависит от меня. Я могу также и воспитать и любить ее, одним словом, спасти. А разве попробовать? Но ведь я только что собирался умирать, стоит ли из-за этого беспокоить себя?
В сущности, для меня все едино, что жить, что умереть. Да зачем мне умирать? Разве только потому, что мне нечего больше делать на этом свете? А если я захочу, то вот мне и интерес к жизни. Чего еще более желать? Я вовсе не создаю этим предлог для того, чтобы остаться в живых, и не позирую. Но просто чувствую, что моя жизнь была бы незаконной, что моя роль злого Рока не была бы выполнена в совершенстве, что моя прометейская натура не достигла бы своего идеала, если бы у меня не было постоянно в руках этого мягкого и ценного воска воспитания, мысли, жизни ребенка. Какое наслаждение и могущество! Месить, как тебе вздумается, делать, что угодно, лепить по своему капризу эту божественную глину: живую душу.
Что же я сделаю из этого ребенка? Демона ли погибели, или ангела добродетели? Дездемону или леди Макбет? Смотря по тому воспитанию, которое я дам малютке, смотря по тем чувствам, которые я внушу ей, смотря по тому облику, который я придам ей, она будет представлять собой свет или тень, невинность или порок, ангела или демона. Я все добивался узнать, не отец ли я ей, если не отец, то могу быть отцом. Плоть ли она от плоти моей или нет, это все вздор, самое главное, это то, что она будет выражением моих мыслей! Это куда лучше! Поэты и скульпторы возвеличивают себя тем, что изображают какие-то неощутимые тени в книгах и бездушные формы на пьедесталах. Я же выше всех этих Шекспиров и Микельанджело: я поэт и скульптор живых человеческих душ!
Итак, решено! Младенец, я тебя усыновляю! Мне скучно одному начинать жизнь сызнова. Мне будет интересно начать ее вместе с тобой. Я было швырнул свою жизнь за окно, а ты очутилась тут как тут и подняла ее. Так бери ее, я отдаю ее тебе.
И Самуил спокойно положил бритву обратно в чехол, спустился вниз и приказал подать себе лошадей на завтра в половине восьмого утра.
— В семь часов начинается льготный срок, по словам Тобиаса, данный мне бароном. Мне очень интересно убедиться, посмеет ли отец Юлиуса на самом деле арестовать меня? Да мне и не совсем пристало спасаться бегством. Если в половине восьмого ничего не случится, то я уеду.
