— Тебе повезло, — сказал он. — Большая часть моих бумаг по-прежнему спрятана в другом месте, где им не страшен никакой обыск. Я принес назад лишь некоторые из них, самые безобидные. Вот они, если ты так настаиваешь.
С этими словами сэр Генри протянул жене листки бумаги. Джейн села в кресло и принялась пожирать глазами испещренные затейливым почерком листы. Потом она порылась в книге, которую принесла с собой, нашла нужную страницу, а затем и нужные строки.
— Вот! — торжествующе воскликнула Джейн. — Как ты этого не заметил?
— Не заметил чего? — искренне удивился Грэшем.
— Помнишь «Гамлета»? Мы с тобой смотрели его несколько раз, здесь и в Кембридже. Неужели не помнишь?
— Как не помнить! Мы не раз обсуждали его с тобой.
Строчки из «Гамлета» буквально звенели в его сознании.
— «Готовность — все. Все остальное — тишина».
— А ты помнишь строки, посвященные смерти?
— Разумеется. «Безвестный край, откуда нет возврата земным скитальцам».
— Тогда взгляни вот на это.
Волнение Джейн было столь велико, что она едва не выронила книгу, которую дала в руки мужу. Называлась книга «Гамлет», и на титуле утверждалось, что сия пьеса шла на подмостках Оксфорда и Кембриджа.
— Вот! — указала она пальцем в нужные строчки. — Читай!
И сэр Генри начал читать:
Быть иль не быть. И в этом весь вопрос.
Уснуть ли? Умереть? Иль разницы в том нет?
Уснуть и видеть сны, связать себя навеки…
Грэшем едва не расхохотался.
— Связать себя навеки! Но ведь это полная чушь! Это совсем не тот монолог, что мы с тобой слушали.
— Читай дальше! — велела ему Джейн.
Грэшем нехотя подчинился:
И в этом смертном сне, когда проснемся,
Представ под взором строгим Судии,
В стране, откуда людям нет возврата,
Узрев которую счастливый улыбнется,
А проклятый свое проклятье примет.
Не будь надежда сладкая дана
Познавшему сполна презрение и лесть,
В сем мире, что презираем богачом
И где богач навеки проклят нищим?
— И что это за книга? — спросил он, с отвращением глядя на пыльный том.
— Вышла в свет в 1603 году, — ответила Джейн. — А теперь взгляни вот на это.
И она сунула ему в руки бумаги Марло. Монолог, тот самый монолог, написанный причудливым, размашистым почерком.
— А теперь читай! — Джейн сунула мужу в руки оставшуюся часть бумаг. — Вот здесь. Читай вслух.
И Грэшем начал читать:
Быть или не быть — таков вопрос.
Что благородней — духом покоряться
Пращам и стрелам яростной судьбы?
Иль, ополчась на море смут, сразить их
Противоборством? Умереть, уснуть —
И только; и сказать, что сном кончаешь
Тоску и тысячу природных мук,
Наследье плоти? — Как такой развязки
Не жаждать? Умереть, уснуть. — Уснуть!
И видеть сны, быть может.
Вот в чем трудность,
Какие сны приснятся в смертном сне…
— Восхитительно! — выдохнул Грэшем. Строчки эхом отдавались в его мозгу, еще более сильные, чем тогда, когда он слышал их из уст Бербеджа. Он перевел взгляд ниже, на нужные ему строки.
…Кто бы плелся с ношей,
Чтоб охать и потеть под нудной жизнью,
Когда бы страх чего-то после смерти, —
Безвестный край, откуда нет возврата
Земным скитальцам, — волю не смущал…[1]
Сэр Генри задумался. Интересно, бывал ли тот, кто написал эти строки, там, где побывал он сам? Неужели автор, как и Грэшем, едва не пересек заповедную черту между жизнью и смертью? Кто бы ни написал это, он побывал везде, где только могут побывать люди, побывал в далеких краях, о которых другие могут только мечтать.
— Ну, как же ты не видишь?! — в отчаянии воскликнула Джейн. — Мы привыкли считать, что Бэкон, Марло, Оксфорд и прочие посылали Шекспиру свои пьесы, а он лишь слегка обрабатывал их произведения, чтобы те лучше смотрелись на сцене, после чего давал им свое имя. А вдруг все эти рукописи, которые они присылали ему, полная чушь, бездарные вирши, совершенно ни на что не годные? Что, если этот самый Шекспир наделен талантом? Что, если у него есть дар взять чью-то посредственную пьеску и превратить ее в нечто удивительное, в нечто прекрасное и возвышенное?
Грэшем сидел как громом пораженный.
— Так, может быть, все эти пьесы и впрямь обязаны гению Шекспира?..
И все тотчас встало на свои места, словно нашелся недостающий фрагмент мозаики.
— Ты хочешь сказать, что деревенский парень из Стратфорда, именем которого прикрывалась добрая половина наших аристократов и который сам не в состоянии написать ни строчки, однако способен создавать шедевры, если ему подбросить чужие мысли… Что он наделен удивительным даром языка, который и сам в себе не осознавал, пока на его стол не легли рукописи, вышедшие из-под пера других людей… Что он просто начал добавлять свое, улучшая тем самым оригинал, поначалу — небольшие куски, порой, словно вопреки самому себе, а потом, видя, что зрителям это нравится, все больше и больше, и постепенно вошел во вкус и…
— И аристократы ничего не могут с этим поделать, потому что сказать правду — значит разоблачить самих себя. Все узнают, что они написали более чем посредственные вещи. Или же эти бездари станут притворяться друг перед другом, будто они и есть настоящие авторы, ведь они явно не прочь искупаться в лучах славы…
— Боже, какая неразбериха! Честное слово, и смех и грех… и главное, как все запутано! — воскликнул Грэшем, не зная, то ли ему смеяться, то ли плакать. — Так что это за бумаги?
— Думаю, что та, на которой настоящий монолог, принадлежит самому Шекспиру. А если тебя интересует мое мнение, то убогая версия вышла из-под пера графа Оксфорда.
— Почему именно его?
— Помнишь, как ты вышел, чтобы принести вина и еды, когда мы были дома у Шекспира? Я только и делала, что расспрашивала его про пьесы, а он отделывался отговорками или молчанием. Но стоило мне спросить его о «Гамлете», потому что на тот момент это была твоя самая любимая пьеса, как он сказал, что граф Оксфорд терпеть не может ее постановку. После этого Шекспир и дальше уклонялся от любых расспросов, и это показалось мне странным, ведь он только и делал, что увиливал от ответа. Готова поспорить: строчки на второй бумаге принадлежат Оксфорду и это его собственная рука. Кстати, книжку, которая лежит на кровати, наверняка напечатал все тот же Оксфорд.
