Тем Артур намеревался достичь разом две цели: услать смутьяна как можно далее, отделив его от столицы отрезвляющими ветрами пространства и времени, и занять делом измученный и исполненный гнева дух Гавейна.
Король сделал самый очевидный шаг, тот, о котором Мордред даже не подумал. Гавейн, король Оркнейских островов, возвращался домой, чтобы взять под свою руку наследное королевство.
Миновала зима, и наступил март, принесший с собой порывистые ветры и ревущие бури, а затем смягчившийся сладостью ранней весны. Зацветающие мхи одели утесы розовым ковром, белые цветы плясали в выгнувшихся дугой ветках куманики, сияли в траве красные лихвисы и дикие гиацинты. Вьющие гнезда птицы перекликались над узкими заливами, и по вересковым пустошам эхом перекатывалась клокочущая песнь кроншнепа. В каждой шхере и на каждой поросшей травой кочке у воды лебеди возвели себе замки из водорослей, и в каждом из них дремала, убрав голову под крыло, прекрасная и могучая птица, а бдительный супруг плавал поблизости, гордо подняв голову и подобрав паруса-крылья. Водная гладь эхом отдавалась на крики бакланов и чаек, а небеса звенели песнью жаворонка.
Мужчина и мальчик трудились на отрезке вересковой пустоши, что тянулась через холмистую сердцевину главного острова Оркнеев. В это время года вереск выглядел темным и мертвым, но по краям торной дороги и на каждом пригорке выросли бледные ароматные первоцветы. У подножия пустоши протянулась узкая полоска пастбища, золотая от одуванчиков. За ней тянулось длинное узкое озеро, а еще дальше, почти параллельно ему, еще одно; южные оконечности этих водоемов разделял лишь узкий перешеек и полоска земли, утоптанная копытами и сапогами, поскольку здесь было святилище островов. Там высились огромные круги камней, загадочные и погруженные в вековые раздумья, они внушали страх даже тем, кто знать ничего не знал об их назначении или постройке. Известно было, что ни одну лошадь нельзя заставить пройти по перешейку в час меж закатом и рассветом и что ни один олень не забредал сюда в поисках сочной травы. Лишь козы, твари и так небезопасные, паслись среди камней, выглаживая и объедая траву, готовя поле для ритуалов, которые отправляли здесь в священное время года.
Двое работников трудились на ровном участке пустоши, недалеко от озер и их охраняемого духами перешейка. Мужчина был высок, сухощав и крепок, и хотя одет он был по-крестьянски, двигался он как человек иного званья. В движеньях его чувствовалась быстрота и расчет тренированного тела. На его лице, еще молодом, но протравленном горькими морщинами, невзирая на привычную работу и безмятежность солнечного дня, залегла неспокойная дума. Темноглазый, как и его отец, мальчик подле него помогал вколачивать колышки в доску под ульи, которые вынесут на пустоши, когда зацветет вереск, и установят на уже ждущие их платформы.
Без всякого предупрежденья, кроме мягкого стука копыт по пустоши и тени, упавшей на предмет трудов мужчины, к ним выехал король Оркнейский, Гавейн.
Мужчина поднял голову. Гавейн, уже начавший было произносить слова небрежного приветствия, резко дернул на себя поводья.
— Мордред!
Опустив киянку, которой вбивал в доску очередной колышек, Мордред медленно поднялся на ноги. Тем временем из-за гребня ближайшего холма выехали десяток всадников, за ними показались пешие слуги с собаками. Бросив работу и разинув от удивления рот, мальчик во все глаза уставился на незнакомцев.
Мордред ободряюще приобнял сына за плечи.
— Ну надо же, Гавейн! Привет тебе.
— Ты? Здесь? Давно ли? И кто это? — Он смерил мальчика взглядом. — Нет, этого я мог бы и не спрашивать! Он больше похож на Артура… — Тут он резко оборвал самого себя.
— Не тревожься, — сухо отозвался Мордред. — Он говорит только на языке островов.
— Клянусь богами, — воскликнул, против воли уйдя от предмета разговора, Гавейн, — если ты успел завести этого мальца до отъезда, ты, верно, поднимался раньше всех нас!
Подъехали остальные всадники. Гавейн жестом приказал им отойти подальше и оставаться вне пределов слышимости. Он соскользнул с седла; к ним немедленно подбежал конюх, чтобы увести лошадь короля. Гавейн уселся на одну из деревянных платформ. Мордред после минутного промедления сел на другую. Повинуясь жесту отца, мальчик начал собирать разбросанные на земле инструменты. Делал он это медленно, то и дело бросая косые взгляды на короля и его свиту.
— А теперь, — начал Гавейн, — рассказывай. Как и почему, все рассказывай. Все считают тебя умершим, иначе ты, дескать, давно б уже объявился, но я почему-то никогда в это не верил. Что с тобой произошло?
— И ты еще спрашиваешь? Гахерис, верно, все тебе рассказал. Я полагал, что он уехал к тебе.
— Разве ты не знал? Какой же я глупец, откуда тебе знать? Гахерис мертв.
— Мертв? Как? Король его поймал? Я даже не думал, и все же…
— Король тут ни при чем. Гахериса той ночью ранили, рана была пустячная, но он запустил ее, и та загноилась. Если б он приехал ко мне… но он не приехал. Он, должно быть, знал, какой суровый его ждет прием. Он поехал на север к своей полюбовнице, и к тому времени, когда слуга довез его туда, его было уже не спасти. Еще один, — горько добавил Гавейн, — на счету Бедуира.
Мордред молчал. Сам он мог оплакивать одного лишь Гарета, но для Гавейна, единственного оставшегося в живых из сплоченного и шумного оркнейского клана, утрата была тяжелой. Так Мордред и сказал. Некоторое время они сидели на солнышке, вспоминая прошлое, и привычный знакомый пейзаж, раскинувшийся вокруг, делал эти воспоминания лишь еще более живыми и яркими. Потом Мордред, тщательно подбирая слова, принялся нащупывать почву.
— Ты говорил о Бедуире с горечью. Она мне близка и понятна, поверь мне, но едва ли Бедуира можно винить за глупость самого Гахериса. Или, если уж на то пошло, за что-либо случившееся той ночью. Я не намерен заставлять его расплачиваться даже за это. — Он коротко коснулся своего плеча. — Ты должен понимать это, Гавейн, особенно теперь, когда у тебя было время смириться со своим горем. Той ночью заводилой был Агравейн, и Гахерис во всем следовал за ним. Они твердо вознамерились покончить с Бедуиром, даже если это означало, что для этого им придется убить королеву. Кто бы что ни говорил.
— Знаю. Я знал их обоих. Агравейн был глупцом, а Гахерис — безумным глупцом и все еще носил в себе кровную вину за преступление более тяжкое, чем совершил кто-либо той ночью. Но я думал не о них. Я думал о Гарете. Он заслуживал лучшей доли, чем быть зарубленным человеком, которому он доверял, человеком, которому он служил.
