Ознакомительная версия.
«Юнкер Нечволодов» как могла старалась успокоить мужа. Слащев ходил из угла в угол, торопя время.
Радиограмма пришла к вечеру – и не от Врангеля, а от того же адъютанта Карнакова. Открытым текстом Карнаков сообщал, что пакет вручен лично главнокомандующему, а автомобиль задержан в Севастополе начальником штаба главкома «за непроизводительную трату бензина для переезда по делам не первостепенной важности». Врангель не ответил…
Ночью Слащев напился – да не вина из шабских подвалов, а какой-то дряни, и «юнкер», прикрывая живот одной рукой, другой стаскивала сапоги со своего мертвецки пьяного мужа.
Моцарт войны написал свой реквием. Эту музыку Врангель попытается сыграть на исходе кампании. Но будет поздно.
Утро выдалось в Блюмендорфе спокойным и ясным. Ничто не говорило о близости яростных сражений.
Наташа проснулась очень рано и долго всматривалась в лицо Владислава. Она была благодарна ему за то, что он сделал ее женой, женщиной и отдал ей часть своей жизни, не рассуждая. В морщинках, тронувших лицо двадцатитрехлетнего полковника, она усмотрела скрытую горечь, может быть, даже боль. В них угадывалась грозная судьба.
«Мой рыцарь, мой защитник, – думала Наташа. – Ты идешь навстречу поражению. Ты даже не понимаешь, что это за сила – большевики. Это больше чем армия. Это – стихия. Может быть, вскоре мне придется спасать и защищать тебя».
До Харькова Павел Кольцов, Старцев и вся компания «собирателей сокровищ» ехали с обычными задержками.
Опять пустынные степные места, поросшие дикой травой, неухоженные поля, узкие, почти пересохшие за лето речушки, скрывающие в зарослях верболоза жалкие отблески последней – до осенних дождей – воды…
На третий день пути – все та же степь… Приближался вечер, и пахли эти дичающие места дурманяще: какими-то медовыми ароматами сурепки, клевера, луговой кашки и многими, ведомыми только знахарям травами, заступившими место хлебов на этом, еще недавно славящемся своими богатыми урожаями донецком черноземе.
– Закрою-ка я дверь, – сказал Михаленко и пошел к раздвинутой настежь широченной двери теплушки. – Больно пусто кругом…
– Да что ты, Иван Макарович, – отозвался Старцев. – Запахи-то какие, и никого вокруг.
– Чтоб никого вокруг, здесь так не бывает, а вот щелку оставить и пулемет высунуть – оно как раз и хорошо, – сказал Михаленко. – Какая сейчас природа без пулемета?
И он принялся с натугой задвигать проржавевшую, с застывшими катками, дверь. И уже почти закрыл, как откуда-то из дивных вечерних мест, из верболоза, полоснуло короткой очередью. Как бы невзначай, для пробы. Мол, посмотрим, кто едет.
Две пули просекли дощатую стенку вагона, никого не задев, а одна попала Ивану Макаровичу под сердце. Схватили его, чтоб не вывалился, но в руках было уже обмякшее, теряющее последние силы тело. Даже сказать ничего не мог старый казак.
Пытались перевязать, но кровь не останавливалась, пока последние толчки сердца не выбили ее всю до капельки.
Кто стрелял, откуда, зачем? Как будто сама степь хлобыстнула кого ни попадя, без разбору. Старцев плакал, не стыдясь слез.
– Как я теперь буду без него? Незаменимый завхоз, добряк, душевная личность…
Долго потом ехали молча, дожидаясь следующей станции, где стояли охранные войска. Казалось, вот-вот еще кто-нибудь полоснет из этих пропахших клевером сумерек. Но было спокойно.
Мрачный мудрец Гольдман сидел, задумавшись, подперев тяжелую голову рукой, а потом сказал:
– Боже ж ты мой!.. Теперь, чтоб такую лихую страну, хлебнувшую полной свободы, привести к порядку, сколько ж еще крови нужно пролить? И кто будет ее проливать?
Вопрос этот повис в мрачной тишине.
Кольцов держал руку на груди, словно убеждаясь в сохранности врученного ему письма. Какие-то нехорошие предчувствия мучили его. Ну письмо, да… Махно и Задов подписали. А сколько еще на Украине бандочек и банд, которые вроде бы и прислушиваются к батьке, да ведь каждый этот Струк, Зеленый, Тютюнник, Сатана, Грызло, Дергач, Калиберда, Кваша, Хмара, Золотой Зуб, Беленький, Черненький, Блакитный, Ангел-Второй тоже зовется у себя батькой и утверждает свою волю. Со всеми как примириться?
Гольдман, странный человек, как будто вовсе и не глядевший на Кольцова, ответил вдруг, словно подслушал его мысли:
– На тот год голод всех утихомирит. Страшный голод. Поля видели? Вот океаном голода и зальет этот народный пожар…
Павел внимательно посмотрел на Исаака Абрамовича. А тот, все так же потупившись, углубленно изучая щербатый пол теплушки, сказал:
– Я тоже к вам присматриваюсь. Знаете, вы будете очень нужный человек в нашем хозяйстве. Вы человек на будущее, хотя и хлебнете еще лиха…
Что имел в виду Гольдман, Кольцов не понял, одно было ясно – под «хозяйством» он подразумевал ЧК, а может быть, что-то и пошире. «Надо будет поосновательнее познакомиться с ним», – подумал Кольцов. Но затевать сейчас откровенный разговор не хотелось, вокруг было много народу, да и обстановка была не та, не для душевных бесед.
– Много званых у нас, да мало избранных, – буркнул Исаак Абрамович, словно чайник, выпускающий последний пар. И замолк, давая возможность Павлу подумать над загадкой его слов.
Окружающие, похоже, воспринимали высказывания Гольдмана как вызванное гибелью Михаленко потрясение. Мучается человек, вот и несет его словами. Но Павел понимал, что это не так. Что с Гольдманом у них еще будут какие-то общие дела, а какие – покажет будущее. А пока Кольцову хватало и иных важных тем для размышлений.
На Харьковском вокзале Павел быстро распрощался с товарищами. Им еще надо было управиться с ценностями, распорядиться насчет похорон Михаленко. А он спешил со своим письмом к Дзержинскому, дорога была каждая минута.
На выходе с вокзала, во время проверки документов, его внимание привлекло большое «Обращение». Текст его из-за обилия слов был напечатан довольно мелко, но вот подписи выделялись своей свинцовой чернотой и размерами шрифта:
«Председатель Совнаркома Украины X. Раковский, Начальник тыла Юго-Западного фронта, Председатель ВЧК, Наркомвнудел Ф. Дзержинский».
Павел подошел поближе, стал читать. Сначала с середины, потом с начала. Его обдало жаром. Речь шла о борьбе с махновцами.
«…Их нужно ловить и истреблять как диких зверей. Всякая помощь, оказанная махновским бандитам, является величайшим преступлением перед революцией… Тот, кто оказывает содействие Махно, будет подвергнут самой тягчайшей каре… Деревня, которая допустит, чтобы отдельные лица из крестьян оказывали содействие Махно, будет занесена на черную доску и против нее будут приняты строгие карательные меры…»
Ознакомительная версия.
