Еще много лет пройдет, прежде чем на этой земле поселятся люди. Но дело сделано, и можно смело заявить, не боясь обвинения в парадоксальности суждений, что конфигурация океанических земель изменится в будущем…
Четверо французов снялись с якоря в ранний утренний час, ни единый миг не помышляя о возвращении на родину, не раздумывая о непреодолимых препятствиях, как донкихоты очертя голову поплыли в неизвестность.
Марсельское остроумие доктора било через край. Гамен дурачился от души. Жандарм твердый, как сабельные ножны, не терял своего достоинства. И лишь одна вещь время от времени выводила его из состояния безмятежного спокойствия: бравый вояка страдал морской болезнью. Когда бортовая качка в сочетании с килевой бросала суденышко с правого на левый борт и с носа на корму и обратно, грудь у Барбантона начинала вздрагивать, а желудок вступал в заранее проигранную битву с тошнотой. Тогда несчастный отдавал честь по-военному и, бледный, с синяками под глазами, осунувшийся, неизменно произносил:
— Прошу прощения, господа, я чувствую себя… утомленным. К счастью, поскольку тут нет дам… Между нами, мужчинами, говоря…
— Поступайте как вам угодно, месье, — позволял себе позубоскалить Фрике, — не стесняйтесь, мы вас понимаем.
А жандарм ждал… когда же прекратится качка.
Гамен и жандарм стали закадычными друзьями. Почему-то Фрике пользовался у Барбантона непререкаемым авторитетом. И хотя паренек частенько подтрунивал над воякой, тот не обижался: за его дубоватой внешностью таились страсть к смешному, доброе сердце и великолепный характер. Частенько он хохотал, как большой ребенок, над довольно пикантными и забавными историями Фрике.
В подчеркнутой снисходительности жандарма скрывалась та самая отцовская терпимость стража порядка, которую они проявляли к выходкам студентов и уличных мальчишек, балованных детей Парижа.
Французский матрос, тоже сумевший уцелеть во время кораблекрушения, буквально не спускал с Андре глаз, изучал его с ног до головы и спрашивал себя, где, черт возьми, они уже встречались. В свою очередь, Андре смутно припоминал, что с этим человеком он тоже встречается не в первый раз.
Как-то утром, когда лоцман медленно проводил судно по фарватеру, усеянному потемневшими и порыжевшими кораллами, внезапно у «матроса» пробудились воспоминания. Он перестал жевать табак, сунул пачку в берет, решительно поднялся и подошел к молодому человеку.
— …Видите ли, — несколько озадаченно обратился он, — мне бы не хотелось навязываться… но, месье, нельзя ли с вами перекинуться парой слов?
— Конечно, даже четырьмя словами, если угодно. Я весь к вашим услугам. Говорите.
— Черт! Дело в том, что мне не дает покоя одна вещь, и хочется у вас спросить, если позволите.
Андре ничего не ответил, считая, что так лучше. Матрос осмелел и продолжал:
— Если не ошибаюсь, то мы знакомы уже восемь лет.
— Мы впервые увиделись восемь лет назад?
— Да, месье, и при таких обстоятельствах, которые я никогда не забуду. Вы — месье Андре Бреванн.
— Вне сомнения.
— Вы участвовали в обороне осажденного Парижа.
— Да.
— На передовой у предместья От-Брюиер.
— Да, я действительно несколько раз находился на этой позиции.
— Вы были в составе маршевого батальона… До вас там стояла рота морских пехотинцев из Лориана под командованием лейтенанта флота Люка и лейтенанта Эдуарда Дезессара, вашего друга детства.
— Все верно до мелочей; с отважным Дезессаром мы вместе голодали в проклятой траншее!
— Тогда вы припоминаете, как он отправился ловить на снегу жаворонков под носом у пруссаков, взвод которых обстреливал вас с расстояния шестисот — семисот метров, что, впрочем, вас нисколько не волновало.
— Да, мой дорогой друг счел необходимым пополнить продуктовую кладовую.
— О! — уверенно воскликнул моряк. — Он человек сметливый!.. И лихой матрос.
— Вы тоже там были?
— И там, и в других местах. Как-то вечером навалило снегу, в половине десятого мы находились в траншее и, чтобы согреться, пританцовывали и дышали в кулак.
«Скажи-ка, — обратился к вам месье Дезессар, — ты утверждаешь, что прусский часовой все еще находится на прежнем месте, возле большого тополя».
«Да, — ответили вы, — пока не разрешат его снять».
Лейтенант, сгорая от зависти, сказал: «Именно так».
Головы врагов в квадратных фуражках виднелись уже в шестистах метрах от нас, и радости в этом было мало. Но особенно мозолил глаза часовой, и вам и, прежде всего, лейтенанту, который хотел подарить вам на праздник ружье Дрейзе.
«Мне нужны двое добровольцев», — сказал месье Дезессар.
Вызвались двадцать. Он выбрал наугад одного эльзасского[401] матроса по фамилии Бик, славного малого, и своего ординарца, парижского «шкилетика».
— Как это «шкилетика»? — спросил Фрике.
— Не в обиду вам будет сказано, но ведь говорят: парижанин забывает свой желудок дома, и слово «шкилетик» вовсе не оскорбительное. Посмотрите: я настоящий парижанин, поэтому вовсе не жирный.
— Черт побери! Парижанин! Какими судьбами! Дай же обнять тебя, мой старший брат!
Неизвестный, казалось, был тронут теплым отношением Фрике.
— Продолжайте же, друг мой, — с чувством произнес Андре, предаваясь дорогим воспоминаниям.
— Так вот, — продолжал рассказчик, — капитан Люка, тоже парень что надо, распорядился вести наблюдение. Значит, так. Все четверо уже спускались со ската бруствера, шли индейской цепочкой, с разряженными ружьями, но с примкнутыми штыками, ведь стрелять было категорически запрещено. Первым двигался лейтенант, за ним эльзасец Бик, вы, месье Андре, ну, а потом я.
Ночь была чернее жерла девятнадцатисантиметрового орудия. У могучего эльзасца башмаки при каждом шаге издавали «крак крак!», как лошадь, жующая овес.
«Слушай, — сказал ему лейтенант, — из-за тебя нас всех тут подстрелят…»
«Да не бойтесь, лейтенант, буду тише воды ниже травы!»
Мы подошли; слышно было, как пруссак ходит, покашливает, тяжело дышит. До него оставалось всего двадцать пять шагов. Момент настал! Не тут-то было! Только мы приготовились схватить часового, раздался выстрел со стороны французских позиций, и в ветвях просвистела пуля.
— Стой! — крикнул часовой.
Мы замерли. Уж не везет, так не везет: оказывается, в десять часов все наши орудия должны были открыть огонь… В этот миг Исси, Ванв, Монруж, Бисетр[402] и редут Иври подняли такой гром, словно сам дьявол вступил в бой.
Короче говоря, вернулись мы гораздо быстрее, чем шли туда. В ста метрах от траншеи нас встретил обеспокоенный капитан Люка… В общем, в тот день вам так и не удалось стать обладателем ружья Дрейзе[403]. На ночь я завернулся в баранью шкуру и устроился на снегу, огородив местечко прутиками, вы же улеглись рядом с месье Дезессаром и спали как убитые до побудки, несмотря на пушечную пальбу.
