— Ничего не слыхать.
Мариша давно убрала посуду, Антон Эмильевич отправился к себе, а Нина, Клим и Саблин все не выходили из-за стола.
Cтоял в поле теремок, в нем жили мышка-норушка, лягушка-квакушка и прочие звери. И вот заглянул туда медведь… Сломает все или будет мирно жить-поживать и добра наживать?
Клим подкидывал на ладони пузатую солонку. Кто бы мог подумать, что Осип и Петрович — одно и то же лицо? М-да, ну и кавалера выбрала себе Любочка!
Саблин выглядел так, будто его отхлестали по щекам. Невозможно представить, чтобы жена — самое дорогое существо на свете — предала тебя. Люди все время сходятся и расходятся — к этому относишься спокойно, когда это происходит с кем-то чужим, но когда видишь друга, перебитого горем, когда примеряешь его беду на себя, кровь стынет в жилах. Хочется прижать Нину к груди и потребовать клятвы: «Обещай, что с нами никогда этого не произойдет!»
Наконец Любочка заглянула в столовую:
— Клим, подойди, пожалуйста.
В этот момент электричество наконец погасло.
Церковная свеча озаряла усталое лицо Осипа. Любочка стояла за его спиной и, улыбаясь, смотрела на Клима.
— Вот, значит, где встретиться пришлось… — проговорил Осип. — Любовь Антоновна сказала, что ты ее родственник.
— Да.
— И что ты журналист и умеешь с публикой…
— Вроде того.
— И по миру поездил… Где тебе приходилось бывать?
— В Персии, Китае и Аргентине. Ну и в детстве по Европе прокатился.
Светлые глаза Осипа глядели внимательно и настороженно.
— А жена твоя, стало быть, сбежала из-под ареста?
Клим дернулся, перевел взгляд на Любочку. Зачем она ему рассказала? Неужели все еще ревнует к Нине?
— Любовь Антоновна говорит, что твою Нинку хотели арестовать из-за брата… — произнес Осип. Он провел пятерней по коротко остриженным седым волосам. — Черт вас разберет… Посадишь — а может, за ней и вины никакой нет: государству только лишний расход на то, чтобы ее кормить и охранять. Оставишь на свободе — так ведь она небось не простит нам, что мы ее брата расстреляли, вредить будет…
Любочка положила ладони на плечи Осипа.
— Если арестовывать на всякий случай, то весь город надо пересажать, — сказала она мягко и повернулась к Климу: — Вот смотри, какой у нас расклад: в городе расквартировано две тысячи моряков Волжской военной флотилии. Зимой им делать нечего; военкомат их раскидал — кого в Молитовку, кого в Сормово, кого в Дом Трудолюбия на Варварской… В Народном доме за острогом открылся Центральный военный клуб с театром и библиотекой-читальней, но пока морякам никакая читальня даром не нужна. Губисполком хочет открыть Матросский университет, чтобы их образовывать, но тут требуются особые люди, чтобы морякам не скучно было. А то выставишь перед ними профессора — они вмиг разбегутся.
— Вы хотите, чтобы я стал лектором? — изумился Клим.
Любочка улыбалась, как волшебница, у которой сработало сложнейшее заклинание.
— Будешь рассказывать им про дальние страны, про то, что руки надо перед едой мыть…
— Дело это очень нужное, — произнес Осип. — Товарищ Ленин говорит, что нам обязательно надо повышать культурный уровень боевых коллективов. Дадим тебе паек первой категории, после испытательного срока, разумеется.
— Так вы не будете возражать, если мы с Ниной поживем у вас? — спросил Клим.
— А мне-то что? Дом не мой, а горисполкомовский.
Любочка подмигнула Климу:
— Я же тебе говорила!
Вернувшись в столовую, Клим плотно закрыл двери и передал Нине и Саблину разговор с Осипом.
— У меня есть идея: я предложу Другову организовать агитационный вагон-летучку и с открытием навигации, когда моряки переберутся на корабли, попрошу выслать ее на фронт, чтобы образовывать боевые коллективы без отрыва от сражений. Мы с вами запишемся лекторами-пропагандистами, так мы сможем выехать в собственном вагоне, и ни одна чекистская морда к нам не придерется.
Нина смотрела на Клима восторженными глазами.
— Думаешь, Осип согласится тебе помочь?
— Вроде должен, раз он считает, что бойцов Красной армии надо наставлять на путь истинный.
Саблин невесело усмехнулся:
— Бедная Любочка… Если бы она знала, что мы тут затеваем…
— Какая разница?! — жестко сказала Нина. — Она относится к нам как хозяйка к домашней птице: одной рукой кормит, а другой — перья выдергивает, чтобы подушку набить. Знаете, как ей хорошо на ней спится!
Саблин вздохнул:
— К сожалению, знаю.
Матросский университет устроили в здании бывшей Мариинской гимназии на Ильинке. Антон Эмильевич тоже напросился в лекторы. Растрепанный, потный от усердия, он читал почесывающимся «братишкам» когда собственные рассказы, когда Устав и Программу партии.
Но это была не та публика, к которой привык Антон Эмильевич: матросы не понимали его иронии и не могли оценить любопытных исторических параллелей. Пропаганда делала свое дело: они прочно усвоили, что являются «красой и гордостью революции» и все, в том числе презренные лекторишки, обязаны им кланяться. Они перебивали, могли посреди лекции встать: «Мне до гальюна надо…» У Антона Эмильевича опускались руки: никакого уважения к образованию, к культуре… Сами спать ложатся в обуви, сморкаются в два пальца, чуть что — сразу крик поднимают: «Почему в суп картохи не докладывают? Скажи на кухне, чтоб не воровали, а то зенки повышибаем в два счета!»
А Антон Эмильевич тут при чем? Что он мог сделать?
— Товарищи, я хочу прочитать вам повесть о благородном рыцаре.
Морды тупые, равнодушные… Кто-то жевал табак, кто-то в носу ковырялся.
Вдруг в классе за стеной раздался взрыв хохота.
— Да что это такое?! Совершенно не дают заниматься! — сердился Антон Эмильевич. Зло брало, когда он видел, что все прислушиваются не к его словам, а к тому, что происходит у соседей — там вел занятия Клим.
На переменах матросы курили и делились впечатлениями. Антон Эмильевич шел в деканат сквозь радостно матерящуюся, ржущую толпу:
— У нас был суд над проституткой Подзаборовой, которая соблазнила солдата Крестьянинова. Боцман был за бабу — в платок нарядился, к Ваське Щербатому приставал: всего его облапал. Мы так и покатывались… А завтра товарищ Рогов обещал похороны суеверий устроить. Ребята уже гроб для них сколотили.
Клим развел бешеную деятельность по увеселению матросов.
— Неудивительно, что они тебя так любят, — усмехался Антон Эмильевич. — Рыбак рыбака видит издалека…
