Порог переступил Андрей Медвежатник.
– Бог помочь, сосед! – приветливо сказал он, снимая шапку с кудрей. – Не в пору гость – хуже татарина.
– Да пора-то не поздняя, заходи, – сдержанно предложил Степан, пропуская гостя вперед.
Андрей скинул зипун, сел на скамью у стола. Степан с порванным бреднем пристроился поближе к лучине, разложил каменные грузила, поплавки. Андрей взял в руки грузило, повертел – походило оно формой на веретено с трубкой, – положил на стол.
В избе было пусто и неуютно. Струйки воды текли на пол через худую крышу; под кучей тряпья спали на полу дети Степана; его жена Аксинья – изможденная, словно высохшая на солнце и ветру, – сидела с прялкой по другую сторону лучины. Пахло квашеным тестом, полынью, курным дымом. Бормотали во сне дети, промычал в сенцах телок.
В последние месяцы Андрей часто заходил к Степану, и они еще более сдружились: говорили о своих делах и невзгодах, о плохом урожае, недоимках и падеже скота.
Вот и сейчас они сетовали на это же.
– Князь приказал мед, в лесу собранный, ему приносить, – злой скороговоркой сказал Андрей.
– Да что мед? На наших землях скот запретили пасти, – возмущенно сверкнула глазами Аксинья. – Скоро и рыбу ловить не дадут!
– Уже не дают, – мрачно подтвердил Степан.
Долго перечисляли они обиды и несправедливости.
И за всем чувствовалось то главное, о чем пока еще не упоминали, но каждый держал в мыслях.
Первым начал Андрей. Глядя на Степана прямым, открытым взглядом, он произнес порывисто:
– Мне дед Онисим сказывал: когда-то в давние времена в Киевском княжестве народ кровопивцу-князя Игоря порешил.
Степан промолчал, только посмотрел на Андрея внимательно, а тот продолжил:
– За ноги привязали к верхушкам осин, разорвали супостата надвое.
– Христианское дело свершили! – не выдержав, одобрил Степан. – Бог не осудит, коли зверя кровожадного убьешь.
Они помолчали, словно прислушиваясь к однообразному жужжанию веретена. Тревожно метались по углам тени.
– В Тверском княжестве, сказывают, народ не только татар, а и своих бояр побил, – негромко произнес Андрей и поглядел теперь не на Степана, а на Аксинью. – И в Новгороде пожгли боярские дворы…
– Давно бы пора! – гневно повела черными глазами Аксинья, и пальцы ее заработали еще быстрее. – Страх берет: не было б Узбекова нашествия… Ну, да наш князь хитер да умен, отведет татар.
– От его ума да хитрости вишь как славно живем! – обвел Степан избу суровыми глазами. – На языке мед, а под языком лед. Что он, что Кочева… Живоглоты!
– Верно! – живо подхватил Андрей. – Его неспроста Калитой прозвали, нашими слезами кошель свой набивает! – И, нахмурившись, уже медленно продолжал: – Надысь слыхал от брата жены Трошки, подался князь в Орду, хана Узбека обхаживать: ярлык замыслил получить.
– Этот обведе-ет! – протянула Аксинья. – Может, полегчает, как от татар оградит. Баскаки б ездить перестали.
– Ярлык – то б и нам польза, – согласился муж.
– Без нас и от татар не оградит, а нам бы от него, обиралы, оградиться! – с горячностью воскликнул Андрей, и шрам на его лбу порозовел. – Степан Ефимыч, – продолжал он шепотом, пододвинувшись вплотную к Бедному, – поднять бы народ, перебить кровососов… Самое время ныне. Сила с князем ушла, Кочева мешковат: пока соберется… А черные люди с Гончарной слободы поддержат. Я оттоль недавно… Перебьем волков, добро, что они у нас награбили, отымем, по правде поделим…
Дождь сек крышу все сильнее; потрескивая, чадила лучина; червь-древоточец точил стену.
Селение, к которому подъезжал небольшой отряд Калиты, оказалось десятью дворами на бугре. Трошка поскакал вперед – выбрать для князя избу почище да просторней, и скоро Иван Данилович уже снимал сапоги в облюбованной Трошкой избе.
Бориска остановился возле ветхих ворот с крестом и образом у верхней перекладины. Из ворот вышел кряжистый дед в сермяжных заплатанных штанах, полотняной рубашке и берестяных лаптях.
Зеленовато-белые волосы облепили его голову и лицо, густо иссеченное морщинами. Дед был не стар, а древен, но меж морщин его ясно светились спокойные, мудрые глаза. Достаточно было глянуть в них, чтобы понять: никого и ничего не боится дед. И на Бориску смотрел он сейчас так, словно видел позади него что-то такое, чего другим не дано было видеть.
– Разреши, деда, на постой? – попросил Бориска громко, думая, что дед глуховат.
– Да ведь не разрешу – все едино станешь! – усмехнувшись, ответил дед и начал открывать ворота.
– Ан не разрешил бы – за двором под плащом заночевал! – весело ответил Бориска.
В глубине двора стояла приземистая изба из бревен, обмазанных глиной; к ней притулился хлев, сплетенный из прутьев, правее избы виднелись низкий стог сена и колодец.
– Позволь, дед, коня покормить?
– Ну вот! – весело отозвался дед. – Только впусти, а уж и захозяиновал. Да шучу, шучу – бери!
Бориска привязал коня, вытащил из стога охапку сена, подложил ему.
– У тебя, деда, конь есть?
– Мы пешеходцы, – с горечью ответил тот. – Сироты… Заходи в избу, гостем будешь.
Парень деду Юхиму понравился: вежливый, видно, душевный – молодо-зелено!
Войдя в избу, Бориска снял плащ и огляделся. С детства знакомая картина: мох и пакля меж бревен, на окнах вместо слюды – холстины, пропитанные маслом, в углу сноп – будет стоять до весны, на потолке оконце-дымница открыто. Посередине на деревянном помосте печь глинобитная. В том месте, где дым выходит, потолок очадел, стал бурым. У стены глиняные горшки, оплетенные берестой, на деревянном ведре висит ковш. В избе чисто; даже лохмотья, валяющиеся на лавке, старательно выстираны.
– Садись, сынок. Звать-то как?
– Бориска…
Дед взглянул в лицо юноши, добро улыбнулся:
– Ну, стало быть, до конца борись-ка!
«Дедушка Лука точь-в-точь так говорил», – подумал юноша, и сразу на сердце стало тепло.
В избу вошли старуха и высоченный мужик в широких портах, с ведрами только что выкопанной репы.
– Внук мой единственный, Фрол, – кивая на него, сказал дед Юхим. – Было шестеро – молодец к молодцу, золотые руки, да пятерых татарва увела при находе Берка.
– Неужто пережил ты все это? – воскликнул Бориска.
– Все пережил. Батыгу видел… Да много ли в том радости – убийцу видеть, что засеял Русь костьми! Александр Невский через наше село проезжал – на Орду путь держал. Этот порадовал!
– Каков он? – встрепенулся Бориска, и глаза его загорелись.
– Светлый ум… – тихо сказал старик.
Он помолчал, словно боясь разговором отогнать дорогие ему видения.
